– Ладно, принимаем Мартынова в поэты.
Но откуда про этот разговор мог знать мой нынешний визави?
– Так говорили вы такое про Пушкина? – повторил он вопрос
– Говорил, – подтвердил я. – А что, нельзя?
– Нежелательно. Пушкин наш первый, если хотите, главный национальный поэт.
“Надо же, у них там поэты по ранжиру построены. Пушкин первый, а кто второй? Наверно, Лермонтов. А если я скажу Баратынский – тоже будет нежелательно?” – подумал я и сказал:
– Я не говорил, кто первый, кто второй. Я говорил о том, что выросла поэтическая техника. Ведь существует прогресс в науке. Почему вы отрицаете прогресс в поэзии?
Он недоверчиво меня выслушал, поднятый им вопрос оказался для него сложен.
– Оставим Пушкина. А вот вы говорили…
Он стал приводить почти дословно мои высказывания по разным поводам, произнесенные в разное время, и я вдруг понял, что на меня собран компромат чуть ли не с детского сада.
– Это все ваши товарищи. Это от них нам все известно, – приговаривал он с ехидной улыбкой.
Но одними товарищами тут дело не обошлось. Ясно, что они собирали обо мне сведения в школе, где я учился, у соседей по коммунальной квартире, в институте у преподавателей и, конечно, в ЛИТО при газете “Смена”.
“Да кто я такой, чтобы тратить государственные деньги на сбор обо мне никому не нужных сведений? Подумаешь, сказал, что Мартынов лучше Пушкина? От этого мир перевернулся? Или советская власть рухнула?” – подумал я.
Между тем хозяин кабинета перешел к профилактической части беседы, которая должна была стать апофеозом нашего общения. Он выразил удивление, что я, активный пионер и комсомолец в школе – в институте, участвовал в создании пресловутой стенгазеты “Культура”, позволял себе сомнительные высказывания и общение с сомнительными персонажами, вроде… Он назвал фамилии двух активных любителей джаза. Напоследок я получил совет осторожней выбирать друзей и покрепче держать язык за зубами, если мне вдруг захочется негативно высказаться о личности, обеспечивающей стране покой. На этом месте в кабинете возникла тень Хрущева. Но мой визави сказал, что я свободен, и тень исчезла.
На улицу я вышел в большом унынии. Как же так? Кто-то из моих знакомых занимается стукачеством, и земля под ним не разверзлась? Кто он? Тут же я вспомнил, как однажды на семинаре по марксистско-ленинской философии заспорил с преподавателем, и он, не найдя достойных аргументов, чтобы возразить, вдруг заявил:
– Я бы на месте ваших товарищей побил вас.
Бить меня по его призыву никто не стал, и не исключаю, что с досады он пожаловался в партком или в первый отдел, а может, прямо в Большой дом. В институте говорили, что он регулярно стучит на студентов, чьи выступления на семинарах казались ему аполитичными. Хотя получалось, что рядом был не один стукач, а много стукачей.
Я несколько дней припоминал, где, что, когда говорил и кто при этом присутствовал, никого не вычислил, но заподозрил всех и на всех обиделся. В институт стал ходить с неохотой, а в ЛИТО перестал ходить совсем. Не то чтобы принял такое решение. Просто не пришел раз, не пришел два, три… Конечно, жизнь поскучнела, но мне всюду грезились стукачи. И годы спустя, разговаривая с тем или иным человеком, я ловил себя на мысли, что думаю про него: “А ты, чувак, случаем, не стукач?”
Через десять лет, сотрудничая с молодежной театральной студией, от всей души я написал для их спектакля “Песенку стукачей”, где эти самые стукачи среди прочих исполняли такой куплет:
Смотрите ж, не впадайте в грех,
Поскольку знаем все про всех,
Поверьте, истину любя,
Мы стукнем сами на себя.
О том, куда и как стучим,
Давайте лучше промолчим,
Ведь это чудо из чудес:
Мы – тук, тук, тук, и кто-нибудь исчез.
А в годы перестройки, то есть спустя двадцать пять лет, я случайно встретил сокурсника, который рассказал мне, что на третьем курсе ему дали комсомольское поручение: приглядывать за мной и докладывать куда следует, если он услышит от меня нелояльное высказывание. Думаю, так мне аукнулось сотрудничество с газетой “Культура” и работа старостой в ЛИТО А. М. Володина.
Мне показалось, что, рассказывая об эпизоде двадцатипятилетней давности, мой сокурсник покраснел.
– Ну и как ты поступил после такого лестного предложения? – спросил я.
– Перестал с тобой общаться.
Я вспомнил: наши с ним приятельские отношения прервались по непонятной причине. Я к нему подходил, а он не хотел со мной разговаривать. Сразу у него оказывались какие-то дела. Я, грешным делом, думал, что чем-то его нечаянно обидел, а оказалось вот что. Молодцы наши опекуны. Так плюнули ему в душу, что спустя двадцать пять лет, став солидным человеком, доктором наук, он тяготится тем, что когда-то, очень давно, его без всяких оснований выбрали на роль доносчика.
Любитель Бродского
На преддипломную практику я поехал вместе с Федей, тем самым однокурсником, который первым из моих знакомых разглядел масштаб дарования юного Бродского.
Федя был человек особенный.
Однажды, в самом начале первого курса, в чертежке за своей спиной я услышал:
– Всем велел чертить в двух проекциях, а мне в трех. Вот Антихрист!
Я обернулся. Это сказал парень с бородой, как у Достоевского, и чем-то на него похожий. Я сочувственно покивал головой, но слово Антихрист резануло слух, а рыжеватый парень сразу показался мне чуть-чуть не от мира сего. Это был Федор. Само имя это, в переводе с древнегреческого означавшее – Божий дар, обязывало к кротости и смирению. Он и был кротким и смиренным, никогда не повышал голос и терпел над собой разные шалости. Например, его можно было дернуть за рыжую бороду, а он в ответ только скалил зубы. Ну, прямо непротивленец злу. Хоть он и приехал с какого-то дальнего хутора, деревенского в его облике не было ничего. Зато он очень походил на студента Духовной семинарии, и к нему быстро прилепилось прозвище “Отец Федор”. Наш лучший студент и самый успешный из нас ловелас Гриша Журавлев за рюмкой водки говаривал ему:
– Отец Федор! Исходят от тебя такое благолепие, благочестие и благодать, что рядом с тобой аз, недостойный, не может спокойно вкушать эту богомерзкую жидкость, ибо это есть грех.
Учился Федя неплохо, хотя периодически случались происшествия. То он долго не мог получить зачет по основам марксистско-ленинской философии. Говорил:
– Читал, читал, а в голове ничего не осталось. Пустые слова.
То вдруг не успевал вовремя сдать положенные тысячи печатных знаков, хотя у него была природная склонность к языкам, и он с гарантией мог получить пятерку и по английскому, и по немецкому. Ему было все равно, какой язык сдавать. Но он был занят: переводил миллионы знаков приятелям-лоботрясам. Отказать в просьбе он не мог никому.
Проходить практику нас с Федей направили в городок Дулево, что в девяноста километрах от Москвы. Там в 1832 году купец Кузнецов основал фарфоровый завод, слава которого не померкла и в советское время, только называться завод стал не Кузнецовский, а Дулевский.
Нас с Федей поселили в деревянном доме с удобствами во дворе. Внутри дома было три комнаты, из которых две маленькие разделялись коридорчиком, упиравшимся в третью, но уже большую комнату. По-моему, такие большие комнаты в деревнях называют залой. Мы с Федей расположились в маленькой комнате, а две другие заняли пять московских студенток, таких же практиканток, как мы.
Практика наша заключалась в том, что мы должны были изучить работу каждого из заводских цехов и отразить увиденное в отчете, отмечая достижения и недостатки, если найдем. Завод поразил нас своей огромностью и слаженностью. Особенно сильное впечатление производил цех обжига. В громадные стометровые туннельные печи загонялись рельсовые вагонетки, заставленные темной глиняной посудой. Пробежав внутри печи на этих вагонетках сто с лишним метров, глиняная посуда превращалась в фарфоровую.
Мы честно приходили на завод каждый день, но обычно ненадолго. У нас появилось много знакомых из местных, и каждый день возникали какие-то дела: то мы шли к кому-то в гости, то гости приходили к нам. Однажды мы оказались в каком-то доме, где целая стая незнакомых девушек угощала нас горячими пирогами, причем никого из этих девушек мы с Федей больше никогда не видели. А еще мы с Федей часто ходили на лыжах по вечернему лесу.
Был декабрь, дни стояли короткие, но ясные. Луна выходила рано, и снежный лес, казалось, искрился синеватым светом, в котором сосны и ели казались волшебными видениями. Спустя годы волшебным видением мне стала казаться вся наша жизнь в Дулево, где неожиданно самым большим открытием для меня стал Федя.
Например, Федя, к моему удивлению, играл в шахматы вслепую. Происходило это так: мы расставляли на шахматной доске фигуры, и он уходил в другую комнату, где занимался полезным делом, например, чинил ботинок. Я двигал фигуру, скажем пешку, и объявлял: “e-два-е-четыре”, а он в ответ кричал из другой комнаты: “Е-семь-е-пять”, и я двигал его пешку на e-пять. Так мы и играли. Я двигал фигуры за себя и за него, пока Федя из другой комнаты не объявлял:
