Мне вдруг захотелось тоже вставать на рассвете, пропалывать грядки, трогать и холить каждый кустик, а потом собирать крупные красные ягоды.
Едва сошел снег, я принялась за дело — разыскала в сарае грабли, лопаты, расчистила грядки, сгребла в кучу и сожгла прошлогодние листья. В глубине сада оказалась старая кирпичная кладка, будто дом сперва хотели ставить здесь, а потом передумали, и остался ненужный фундамент. Заметив, что я тружусь, Харитоныч выходил, усаживался на кирпичи и принимался рушить мои надежды.
— Зазря, дочка, без толку работаешь! — объявлял он решительно. — Клубнику, ее каждые три года пересаживать надо, а эта старая, с нее ягод не будет. Ежели вот теперь осенью пересадить, так через год тогда жди урожай. Только по всему видать, снесут нас нынешний год, — добавлял он бодро и затягивался папироской. — Хватит, пожили…
Клава тоже почти каждый день появлялась в саду, смотрела на расчищенные грядки и расспрашивала меня — откуда я? а где мои родители? Услышав ответ, она надолго задумывалась, а потом говорила:
— Цветы бы тут насадить.
Однажды к забору подползла соседка, похожая на старую желтую жирную утку в мужских полуботинках и белых шерстяных носках. Она радостно закивала мне и заговорила участливо:
— Все работаете, все работаете, я гляжу. Вам-то вроде чего работать — все равно чужое, а смотреть жал ко, верно? Ой, мне-то и то жалко — как запущено. Анна Федоровна, бедная, бывало, день-деньской ухаживала, а эти — что ж!.. Что с них взять, одно слово: бесстыжие. Как вы с ними живете-то! Говорят, жена еще жива была, а они уже это… — тут она запнулась, наверно, никакое приличное слово не приходило на ум, — между собой… снюхались, значит! Теперь уж небось и не таятся, в одной комнате небось живут?
— Нет, в разных, — ответила я спокойно. — Клава внизу, а Николай Харитонович со мной рядом.
«Со мной рядом» явно озадачило ее, но она быстро нашлась:
— Вас, значит, стесняются. — И закачала своей желтой головой.
Лето оказалось жарким, будто кто подтапливал его даровым угольком. Клубника поспела, но как и предсказывал Харитоныч, ее было мало. Я собирала урожай в эмалированную миску и несла к столу. Харитоныч брал одну ягоду, долго смаковал ее, точно впервые в жизни пробовал клубнику, и наконец говорил:
— Ишь ты — ничего!..
Но от второй всегда отказывался. Клавдия степенно — вроде бы из вежливости — съедала несколько ягод и хвалила:
— Вкусные… Прямо как у Ани.
По вечерам я поливала сад. Соседки со всего переулка собирались на углу и говорили, как нынче жарко. Клава тоже иногда выходила и останавливалась с ними.
Однажды, когда я уже кончила поливать и уселась на теплые кирпичи отдохнуть, выскочил Харитоныч, замахал руками и заорал из-за забора:
— К тебе!
Я удивилась — кто ж это может быть? Все женщины с любопытством разглядывали мужчину в сером костюме — чуть полноватого, но красивого. Я обрадовалась, что он не забыл меня, и побежала ему навстречу. Мы пошли рядышком, я подняла к нему голову и подставила губы, он поцеловал, но как-то холодно, нехотя — лишь бы не обидеть. То ли его смутило глазевшее на нас общество, то ли мой вид — я была босиком и в стареньком ситцевом сарафане. Мы поднялись на крыльцо, вошли в кухню, затем в залу. Я видела, что лицо моего спутника вытягивается все больше. Лестница заныла и затрещала всеми своими досочками, как только мы на нее ступили. «Надо бы хоть дорожку здесь постелить…» — подумала я стыдливо, хотя, конечно, никакая дорожка не спасла бы. Мы вошли в комнату, и тут оказалось, что даже сесть не на что — стулья я еще в первый день своего пребывания в доме вынесла в залу. Гость боязливо опустился на край кровати, которая тут же просела чуть не до полу. Сама я уселась с ногами на узенький подоконник и уперлась босыми подошвами в серую растрескавшуюся раму.
— Да-а… — сказал мой знакомый. — Я себе это представлял несколько иначе. Как же ты тут живешь?
— Живем помаленьку, — ответила я как можно беспечней.
В это время в комнату заглянула Клава.
— Пойдемте чай пить, — сказала она приветливо.
— Нет, спасибо, спасибо, — принялся торопливо отнекиваться гость.
— Харытоныч ждет, — добавила Клава.
— Спасибо, я недавно обедал.
— А теперь уж вечер, — напомнила Клава.
На этот раз он промолчал. Клава постояла и вышла.
— Она что, всегда входит без стука? — спросил он.
— Она у себя дома.
— Нда… Надеюсь, все это скоро снесут? Я пожала плечами.
— Ну а вообще, какие новости?
— Никаких…
— Пишешь что-нибудь?
Я протянула ему несколько листков со стихами. Он прочитал одно, глянул на второе и молча отложил в сторону. Тут снова вошла Клавдия и, пригладив на заду юбку, уселась на кровати. Мой приятель встал и отошел на середину комнаты. Решив, что он разглядывает рисунки, Клава сказала:
— Это наша Аня рисовала.
Он обвел рисунки равнодушным тоскливым взглядом — нет, видно, не нравились ему ни наши стихи, ни наши картины. Мне тоже стало скучно, и я отвернулась к окошку. Он подошел к этажерке, вытащил томик Толстого и принялся зачитывать вслух отдельные фразы:
— «На другой день он проснулся поздно… La famme est la compagne de I'homme…» — тут ГОСТЬ ВДРУГ развеселился, даже засмеялся. — Женщина — друг человека. Оказывается, это было известно уже во времена классика!
Я спрыгнула с подоконника, подошла к двери и позвала:
— Клава…
Он продолжал глядеть в книгу, очевидно, думая, что я таким образом выпроваживаю Клавдию. Но я взяла ее за руку и вместе с ней спустилась по лестнице. Потом мы прошли через залу и оказались на крыльце.
— Бежим! — сказала я.
И мы, хихикая, помчались через пыльную улицу, как будто нам обеим было по одиннадцать лет. Обогнули кучу угля и по теплой деревянной лесенке взобрались на насыпь. И тут я увидела три трубы, застилавшие небо серым дымом. Заходящее солнце подсвечивало и золотило его, а на горизонте синей полоской тянулся лес. Из проходной выходили рабочие и длинной цепочкой тянулись к платформе электрички. Один был в красной рубахе, и я долго следила за ним взглядом. Мне вдруг захотелось оказаться среди этих людей, идти вместе с ними через зеленую ложбину, подняться на платформу и сесть в поезд. А потом из окна вагона взглянуть на наш дом и сад…
Просто взглянуть мельком из окна…
В гробу он лежал неподвижный, непохожий, какой-то чужой, и было уже не так страшно.
Не так страшно, как там, на берегу, — она подбежала, а он не поднялся, не вскочил, не шелохнулся, не ответил… Лежал на песке — трусики прилипли к телу, волосы потемнели, склеились. Не открыл глаза, не сказал ничего, как ни кричала, ни звала…
Могилку засыпали и пошли домой. Лето стояло жаркое. В душной испарине тянулся день за днем. И каждый день одни и те же дела — подоить корову, накормить поросенка, проводить мужа на работу да на огород — полоть, окучивать, поливать…
Однажды Анна была в доме и не заметила, как собралась гроза. Только когда в окошке потемнело и ветер захлопал калиткой, вспомнила, что во дворе сушится белье и выскочила забрать. Посреди улицы играли ребятишки. Упали первые капли, детвора бросилась врассыпную, и один побежал к ней. Алешка… Ее Алешка!.. Она тотчас узнала его, еще издали узнала. Он был не в костюме, как его похоронили, а в той зеленой рубашке.
В той, в которой ушел тогда на речку. Она стояла, прижав к груди белье, не в силах сдвинуться с места. А он бежал, бежал к ней. Ливень припустил, она видела, как намокли волосики на голове, рубашка прилипла к телу… Он был уже близко, близко, совсем рядом, она выронила белье, протянула к нему руки… Но он словно растаял. Ни зеленой рубахи, ни светлой головки. Только серые частые струи, и она, одна под ливнем, над кучкой намокшего, испачканного белья.
Она никому ничего не сказала. Не поверят… Подумают, сошла с ума…
Но и в другой раз, лишь начался дождь, он бежал к ней. Опять бежал домой, может, хотел спрятаться, укрыться в избе, уйти от воды. Она бросилась к нему, протянула руки — уберечь, заслонить!.. Но опять только жесткие серые струи, и ничего, пусто, ничего, кроме дождя…
Она ходила на кладбище. Положила цветы на могилку и, припав к земле, заговорила, зашептала:.
— Зачем же ты, Алешенька? Зачем мучаешь меня? Ты скажи, скажи. Тебе ножки свело? Или, может, ребята баловались, потянули вниз, а ты и захлебнулся? А? Что же ты молчишь? Алешенька, сынок…
Солнышко светило. На кладбище было тепло, щебетали птички, пахло травой, и она поняла, что Алеши здесь нет. Просто холмик земли, покрытый цветами.
Он продолжал бежать к ней сквозь дожди, но ни разу не удалось ей хотя бы коснуться, хотя бы дотронуться до него. Стоило ей протянуть руки, как он исчезал, истаивал в струях…
Тогда она стала прятаться. Забивалась в темную спаленку и сидела там, вздрагивая от каждого удара грома.
