Я немного удивилась и подумала: наверное, у нее в баре — какие-то неприятности, поэтому я осоловело слушала ее, стараясь не уснуть. Казалось, ее голос звучал, как во сне.
— Это было давно, когда умирала мама Юити. Ну, то есть не я, а моя жена, когда я была мужчиной, мама, которая Юити родила. Так вот, у нее был рак. И ей становилось всё хуже и хуже. Мы так любили друг друга. Я оставляла Юити почем зря у соседей, а сама каждый день навещала ее. Я работала на фирме и ездила в больницу до и после работы. По воскресеньям я брала с собой Юити, но он был такой малюткой, еще ничего не понимал… Надежд не было никаких, даже самых крохотных. Тянулись невыносимо мрачные дни. Но тогда я этого особенно не ощущала. Правда, это тоже сам по себе печальный факт.
Эрико говорила, опустив ресницы, как будто рассказывала о чем-то приятном. На фоне голубого неба она выглядела поразительной красавицей.
— Я хочу что-нибудь живое в палату, однажды сказала жена. Живое, связанное с солнцем, да растение, растение подойдет. Чтобы не нужно было о нем много заботиться. Купи большой горшок, — говорила она. Последнее время жене ничего особенно не хотелось, я обрадовалась ее капризу и побежала в цветочный магазин. Я тогда была мужик-мужиком и не знала ни о фикусе Бенджамина, ни о сентполиях, ну, не кактус же брать, в конце концов, вот я и купила ананас. У него были маленькие ананасики — так что сразу всё понятно. Я притащила его в палату, жена очень обрадовалась и всё время повторяла: спасибо, спасибо.
Болезнь постепенно перешла в последнюю стадию и за три дня до того, как она впала в кому, она вдруг сказала мне, когда я собралась уходить: Отнесешь ананас домой? Она не выглядела как-то уж очень плохо, и ей, конечно, не говорили, что у нее рак, но она шептала это, как завещание. Я удивилась и сказала ей: Ну, подумаешь засохнет или еще там что, оставь его у себя. Но жена плакала и просила: я и полить его не могу, а это такое светлое растение с юга, отнеси его домой, пока в нем смерть не поселилась. Делать было нечего, и я унесла его домой. Обнимая.
Уж, как я расплакалась, даром что мужиком была, на улице холодрыга, а сесть в такси не могу. Может, я тогда в первый раз и подумала: осточертела мне эта жизнь мужицкая. Но я немного успокоилась, дошла пешком до станции и решила пропустить стаканчик в заведении, а потом на электричке вернуться домой. Вечером народу на платформе было мало, дул пронизывающий ветер. Я тряслась от холода, стоя в обнимку с ананасом, его колючие листья тыкались мне в щеки.
В этом мире только я и ананас этим вечером можем понять друг друга, — четко осознала я. Я закрыла глаза, дул ветер, пронизывал холод, только две наши судьбы были по-одинаковому одиноки… Моя жена, с которой мы понимали друг друга, как никто другой, теперь подружилась со смертью, больше, чем со мной, больше, чем с ананасом.
Сразу после этого жена умерла, да и ананас засох. Я не знала, как за ним ухаживать, и слишком часто его поливала. Я задвинула ананас в угол двора и, хотя и не могу четко сказать об этом, по-настоящему поняла одну вещь. Если ее сформулировать, то всё очень просто. Мир вообще-то существует не ради меня. Поэтому процент выпадающих на долю неприятностей абсолютно не меняется. Не мне решать. Так что лучше раз и навсегда сосредоточиться на других вещах и сделать их безумно светлыми и радостными. Вот я и стала женщиной, такой, как сейчас.
Тогда мне в общих чертах удалось понять, что она имела в виду, но до конца я этого не прочувствовала, только помню, как подумала: «так вот что такое радость». Но сейчас мне понятно это до тошноты. Почему человек настолько не может выбирать? Он терпит сплошные поражения, как какая-то ничтожная букашка, и всё равно готовит еду, ест и ложится спать. Все, кого он любит, умирают. А ему всё равно надо жить.
…Сегодня ночью опять темно и тяжело дышать. Ночь, когда каждый сам борется с тяжелым сном, приводящим в полное уныние.
Утром было очень ясно.
Я стирала, готовясь к поездке, зазвонил телефон.
Половина двенадцатого? Странное время для телефонного звонка.
Недоумевая, я сняла трубку:
— Ой, Микагэ-тян! Сколько лет, сколько зим! — прокричал высокий хрипловатый голос.
— Тика-тян? — удивилась я. Она звонила с улицы, доносился шум автомобилей, но голос был хорошо слышен, и я узнала ее.
Тика-тян — управляющий в баре Эрико и, разумеется, трансвестит. Раньше она часто оставалась ночевать в доме Танабэ. После смерти Эрико бар перешел к ней.
Хотя я и говорю «она», но нельзя отрицать, что Тика-тян по сравнению с Эрико, с какой стороны ни посмотри, — мужчина. Но ей идет косметика, она высокая и тоненькая. Она прекрасно выглядит в ярких платьях, жесты ее плавные и мягкие. Она робкая и чувствительная: однажды в метро дети, издеваясь над ней, задрали ей юбку — она рыдала не переставая. Не хотелось бы этого признавать, но когда я рядом с ней, мне всегда кажется, что я — больше мужчина, чем она.
— Знаешь, я сейчас на станции, ты не могла бы ко мне выйти на минуточку? Нужно поговорить. Ты обедала?
— Нет еще.
— Тогда приходи скоренько в «Сарасина»! — торопливо сказала Тика-тян и бросила трубку. Делать было нечего, я бросила сушить белье и выскочила из квартиры.
Быстрым шагом я шла по улице, залитой полуденным зимним солнцем, не оставлявшим тени. Когда я вошла в лапшичную[9], Тика-тян в тренировочном костюме, в этой навевающей ужас «национальной одежде», ела лапшу тануки-соба[10], ожидая меня.
Я подошла к ней, и она закричала:
— Ой, приветик! Давно не виделись! Какая ты женственная стала. Прямо подойти боязно.
У меня защемило в груди, скорее не от того, что мне стало неловко, а от того, что я была рада ее видеть. Я нигде не встречала такой улыбки, беззаботной, кому ни улыбнись, стыдно не будет. Тика-тян, широко улыбаясь, смотрела на меня. Немного смущаясь, я крикнула:
— Лапшу кисимэн[11] с курицей, пожалуйста.
Торопливо подошла пожилая официантка — похоже, у нее было много заказов — с грохотом поставила стакан с водой.
— Ну, и о чем ты хотела поговорить? — начала я, не отрываясь от лапши.
Всякий раз, когда у Тика-тян был ко мне разговор, это значило, что она хотела посоветоваться со мной по поводу какой-нибудь ерунды. Вот и сейчас, наверное, что-нибудь из этой оперы, — подумала я, но Тика-тян зашептала с таким видом, будто хотела сообщить мне что-то ужасно важное.
— Ты знаешь, это по поводу Ю-тяна[12], — мое сердце так и ухнуло.
— Он вчера пришел в бар посреди ночи и говорит: Не спится мне! Что-то плохо мне, говорит, давай съездим куда-нибудь, развеемся. Нет, ты не думай! Я его знаю еще во-от такусеньким. У нас ничего с ним… Да он мне как сын. Как сын.
— Да знаю я. — Я засмеялась. Тика-тян продолжала.
— Я так удивилась. Я же дурочка, никогда толком не могу понять, что у человека на душе… А он, он ведь никогда не показывает другим свои слабости. Он слезливый, конечно, но никогда не ноет, не пристает с капризами, правда же? А тут вдруг прилепился: поехали да поехали. Грустный такой, того и гляди угаснет весь. Я бы и хотела с ним поехать, но мы сейчас бар ремонтируем. Еще ничего в норму не пришло, так что не могу отлучиться. Ну, я ему и говорю: не могу, а он: Да-а? Ладно, тогда один поеду куда-нибудь. Поник весь. Я ему дала адресок одной гостиницы.
— Ага.
— Ну, и я в шутку говорю: Возьми Микагэ с собой. Просто пошутила, правда. А он тогда так серьезно говорит: Она по работе в Идзу едет. И вообще я больше не хочу ее втягивать в нашу семью. У нее сейчас как раз всё наладилось, так что что я буду. И тут я сразу всё поняла. Сама подумай, это ж любовь! Точно, влюбился. Микагэ, у меня и адрес его гостиницы есть, и телефон. Поезжай за ним, Микагэ, и хорошенько делом займись!
— Тика-тяян, — сказала я, — Я ведь завтра по работе еду.
Я была в шоке.
Мне казалось, я реально ощутила, что чувствует Юити, мне было понятно. Сейчас ему хотелось в сотни раз сильнее, чем мне, уехать далеко-далеко. Уехать одному туда, где можно было ни о чем не думать. Убежать от всего, и от меня в том числе, и, может быть, даже не возвращаться. Никаких сомнений. Я была в этом уверена.
— Да ладно, какая еще работа, — сказала Тика-тян, придвинувшись поближе, — В таких ситуациях женщина может сделать только одно. Или ты что, неужели девственница? Или… Или вы давно уже трахаетесь?
— Тика-тян, — вообще-то я иногда думаю: хорошо бы все люди в мире были такие, как Тика-тян. Отражавшиеся в глазах Тика-тян я и Юити выглядели гораздо счастливее, чем на самом деле.
— Я подумаю как следует, — сказала я, — Я же совсем недавно узнала про Эрико, и то у меня в голове всё перепуталось, а у Юити, наверное, и того хуже. Не могу я к нему врываться в грязных ботинках.
И тут Тика-тян посерьезнела и оторвалась от лапши.
— Это точно. Я в ту ночь не работала в баре и не видела, как погибла Эри-тян. Поэтому до сих пор не верится… Но я в лицо знала того мужика. Если бы Эрико посоветовалась со мной, когда он стал наведываться в бар, ни за что бы не допустила до такого. И Ю-тяна жалко. Такой добрый мальчик, а смотрел новости с каменным лицом и говорил: Все убийцы должны умереть. Ю-тян тоже один остался одинешенек. Эри-тян привыкла всегда сама решать. Кто же знал, что всё так обернется… — Глаза Тика-тян наполнились слезами. Не успела я пробормотать: ну, что ты, — как Тика-тян зарыдала, и все стали на нее смотреть. Тика-тян всхлипывала, плечи у нее вздрагивали, слезы капали в бульон.
