А как люди на меня после всего этого смотрели, знаешь?.. Хотела удавиться...
Вот и всё.
А сейчас и на жизнь не в обиде, и радоваться особенно нечему. И если хоть кто-нибудь замуж позовёт, пойду не задумываясь, потому что ни золота, ни любви с большой буквы мне не видеть – каждый должен платить по своему счёту... Любой мужчина поверит, что я люблю его... В любви можно врать и днём, и ночью, мы, женщины, это хорошо умеем... Только ничего этого не будет. Врать, дура, по-крупному не умею, не хочу. За старые грехи расплачусь сполна, может быть и слишком, но тёлкой, которую кто погладит, того она и полижет, быть не хочу.
А это плаванье? Думаешь, на подвиги потянуло? Нет. Просто всю жизнь я мечтала о старшем брате. Странное сейчас время. Народу вокруг полно, разных товарищей-приятелей, и выпить есть с кем, и спрятаться есть за кого, и об умных вещах поговорить, а вот прийти поплакать не к кому...
Таня вздохнула и замолчала.
Странная исповедь. Одна история – вся жизнь. Странная девочка. Могла бы мелкие детали не рассказывать, но тогда бы получилось: полюбила – разлюбила. Просто. Серо. А люди всегда в своих ошибках ищут себе красивые оправдания. Так и Таня. С Мартой бы её познакомить. Молоко на губах ещё не высохло, а жизнь уже кувырком пошла. А почему? Поспешила яблоко укусить и... подавилась. Когда человек подавится, его сильно хлопают по спине. Говорят, помогает. Я бы хорошо хлопнул.
– Таня, ну а что потом было? – участливо спросил я.
– Ничего, – грустно улыбнулась она и повторила, – ни-че-го.
Три года – ничего. Интересно. Тут за один день, как например сегодняшний, столько событий произошло – не сразу поймёшь, что к чему, а у неё – три года – ничего. Объяснить? Не поймёт. Ей проповеди не нужны, ей приятнее жить мученицей.
– Что же ты не объясняешь мне, что всё образуется, что впереди у меня дорога, усыпанная розами? – словно прочитав мои мысли, с улыбкой спросила Таня.
– Не хочу, – ответил я, глядя на звёзды, – поздно. Спать пора. Утро вечера мудренее. Утром и поговорим. После такого суматошного дня нам обязательно должны присниться красивые сны... Спокойной ночи, сестрёнка.
Таня встала, перешагнула через затухающий костёр и быстро легла, положив голову на мою руку.
– Давай без глупостей, – растерянно сказал я.
– Давай, – беззаботно ответила Таня, поворачиваясь ко мне спиной. Признаться, я не ожидал, что игра в «сестрёнки-братишки» начнётся так стремительно.
Хотел встать, принести одеяло и укрыть Таню, но, пока раздумывал, уснул.
МОЙ ДРУГ ДИМКА
Проснулся, открыл глаза и сразу же закрыл их. Меня ослепило солнце и... Таня. Почему ослепило солнце, объяснять не надо даже слепым. Но второе светило заслуживало более внимательного изучения, и один глаз я всё-таки приоткрыл.
«Сестрёнка» сидела на краю плота и весело шлепала по воде ногами. Если вчерашний её костюм принять за сто процентов, то сейчас на Тане уместилось процентов пять значения слова «одежда» – узкие чёрные плавки и такой же чёрный лифчик без бретелек, наверное, меньшего номера, чем нужно «миледи». Всё, что не сумели прикрыть чёрные клочки ткани, словно светилось розово-голубым сиянием. Я вспомнил: «Уже в тринадцать лет моей фигурке все девчонки завидовали». Это уж точно. Приподнялся на локте и спросил с иронией:
– Тебе не холодно?
Таня вздрогнула, посмотрела на меня и беззаботно улыбнулась:
– Нет... Саша, ну и соня ты. Я уже и завтрак приготовила, и поплескалась немножко. Смотри, какое утро хорошее... Поплыли, капитан.
– Если ещё раз в воду без моего разрешения влезешь, высажу на необитаемый остров, – проворчал я, стараясь не смотреть на неё.
– Так ведь у самого берега...
– Я сказал...
– Хорошо, хорошо, виновата, не буду.
Поплыли.
Завтракая, я с таким идиотским вниманием рассматривал Таню, что она покраснела и даже чуть отодвинулась, наверное решив, что я, не доверяя глазам своим, начну рассматривать её руками.
– Ты что, женщин никогда не видел? – спросила Таня сердито.
– Видел, каждый день. У нас в школе полсотни учителей, а мужчин – шестеро.
– Я не о том.
– Знаю о чём... Вот смотрю я на тебя и думаю: одни барышни красивы в одёжках, другие без, а ты и так и так – всё симпатичная. Кстати, ты очень похожа на Милен Демонжо.
– На кого?
– Милен Демонжо, французская кинозвезда. «Три мушкетёра» смотрела? Миледи – это она.
– Эх, Саша, если бы ты знал, когда я в последний раз смотрела новые фильмы. А «Трёх мушкетеров» сейчас совсем и не помню.
Странно. Женщины так болезненно чутко ищут и воспринимают своё внешнее сходство со знаменитостями, а эта...
– Вот я и думаю, достаются же мужикам красивые бабы!
– А тебе?
– Красивых мало. У них преимущество – они выбирают. Мне же страшно в той очереди постоять, вдруг от ворот поворот. А так можешь всю жизнь мечтать: «…а если... а может быть...» Жить хочется, когда есть надежда.
– Ты пройдёшь вне конкурса.
– Ошибаешься. Женщины ищут опору в жизни, а я плохая опора, из меня можно лишь вить веревку, а потом на ней вешаться.
Таня рассмеялась.
– Ох, и хитёр ты, братец. Цену себе набавляешь. А грубить из принципа – «чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей»...
– Александр Сергеевич Пушкин. «Евгений Онегин». Глава четвёртая, начало строфы седьмой, -
– Вот здорово, – искренне удивилась Таня и тут же спросила: – Саша, а ты что делал всю жизнь?
– Я?
И тут я подумал, что мне, в сущности, нечего ей рассказать. Вроде бы и жил я очень правильно, и прожил немало, а рассказать этой девчонке нечего. Как в автомобильной катастрофе погибли отец и мама? Но это моё, только моё и Володи. Какие штучки откалывают ребята моего класса? Но Таня сама училась в школе.
Меня спас Димка.
Мы учились в одной школе, в одном классе и сидели за одной партой; с первого класса – на первой в среднем ряду; в восьмом учителя загнали нас на последнюю. Ничего страшного. Просто «египетские пирамиды», как нас называли, так надёжно прикрывали все «чудеса» среднего ряда, что учителям приходилось вставать, а кто поменьшё ростом – отходить в сторону, чтобы вовремя разоблачить очередное «преступление» сидевших за нами.
О школе у нас осталось самое приятное впечатление. Танцевать не умели, ни разу не влюбились, ряды курильщиков не пополнили. Зная силу наших четырёх кулаков, противники улаживали случайные конфликты мирным путём. Учились неплохо. А главное, нам было хорошо вдвоём. Окончили школу. Начались разлуки. Димка служил танкистом где-то под Читой, я – ракетчиком в Туркмении.
Встретились через три года и опять распрощались. Димка поступил в художественное училище имени 1905 года, я – в Орехово-Зуевский пединститут.
Окончили вузы. Димка остался работать в Москве, а я получил направление в наш город. Вскоре Димка женился. На свадьбу почему-то не пригласил. Я не обиделся. Значит, так было ему нужно.
Однажды приехал, выложил на стол какой-то ром, апельсины, нехотя показал паспорт, в котором стояла большая прямоугольная печать, а в ней написано: «Савчук Алла Евдокимовна, 1948 год рождения». Потом мы пили и говорили обо всём, кроме Димкиной женитьбы. Я не вытерпел и спросил: «Надо было?» – «Не надо, но мы с тобой ведь воспитаны на литературе, а не на щах», – со злостью ответил Димка. Через полтора года он вернулся в наш город с »Москвичом» малинового цвета, но без жены. Стал работать в мастерской Художественного фонда. Ему доверяли самую ответственную и сложную работу. Но не чурался он и халтуры, от вывесок в магазинах до табличек на могильные плиты. Почему? Он, как и я, знал, что краски, свидания с Третьяковкой, книги о великих бесплатно не раздают.
Когда Димка работал, я жил спокойно. Он исчезал на месяц, полтора. Потом выплывал, и... начиналась раскрутка. В нём открылся талант возмутителя спокойствия, возмутителя моего спокойствия. Мы словно очнулись от долголетней спячки и принялись навёрстывать упущенное – ударились в пижонство.
Нам повезло.
В те годы с киноэкранов над хилостью нашего поколения откровенно насмехались спартанцы, «великолепные семёрки» и прочие античные и современные крепыши. Женщины вздыхали, сравнивая своих мужчин с этими образцами силы, мужества, благородства и удачи. Сильный пол, кряхтя, принялся возиться с гантелями и эспандерами. Так что наши физические и моральные качества сразу ввели нас в число «лучших граждан города». И если Марта учила меня философскому анализу жизни, то Димка – эстетическому.
То потащит в какой-нибудь магазин показывать мне продавщицу: «Саша, это же произведение искусств! Афродита! Её Светланой зовут».
Однажды принес сыр, пронизанный зелёными плёнками плесени: «Саша, это же рокфор – деликатес». Потом вкус этого деликатеса мы с трудом отбили двумя бутылками вина.
Привёл меня на выставку детских рисунков, оставил у одной картинки и ушёл. Я стал рассматривать шедевр будущего Репина. На чёрном фоне мчались три лошади: белая, красная и серая. Пришёл Димка. Приволок два стула. Сели. «Саша, это же философское творенье! Вся жизнь схвачена, её движение и цвет!» Долго сидеть нам не пришлось. Вокруг стали собираться «истинные ценители живописи» и любопытные. Вторых было больше. Мы еле выбрались из толпы.
