Перспектива не особенно заманчивая. Борцовские навыки не помогут. Не будет ни Юли, ни зеленых кроссовок…
В уме, как всегда в такие вот секунды, мелькают даты:
1888-й — убийства Джека-потрошителя.
1600-й — Джордано Бруно сжигают на костре.
1305-й — Уильяма Уоллеса казнят в Лондоне (по крайней мере, если фильм с Мелом Гибсоном не врал).
Думаю о том, что следующей и последней датой может стать нынешний год с пометкой «Трагическая гибель Михаила Карасина в швейно-парикмахерском общежитии». Но нам везет: выбегаем на площадку перед лифтом. Вниз уходит лестница. Я оглядываюсь и вижу множество силуэтов в коридоре, бегущих следом; тени, отброшенные тусклым светом редких ламп, мелькают на казенной серой краске стен.
Ждать лифта нет времени.
— Бегом! — ору я и несусь вниз, хватаясь за перила и перепрыгивая по пролету за раз. На втором этаже две девчонки сидят и курят на ступеньках. Я прыгаю через них, и обе с визгом вскакивают, освобождая дорогу Жмену и Шмату. Бутылка с вином вылетает из кармана, падает на пол, пробка слетает, темная жидкость брызгает на стену.
Пролетаем мимо вахтерши; она, кажется, даже не успевает понять, что происходит. Непростительно долго вожусь с защелкой тяжелой стальной двери. За спиной слышен топот табуна Крысовых приятелей.
Темно, ни черта не видно. Бежим вокруг детского сада к тачке. Шмат долго лезет на заднее сиденье, и я ускоряю его пинком, откидываю спинку переднего сидения, забираюсь внутрь и хлопаю дверью так, что стекло едва не трескается. Жмен заводит мотор. «Запор» сухо хлопает, чихает и умолкает.
И снова.
И снова.
В свете фонаря появляются Крыс, Весельчак У и прочие гвардейцы кардинала. Они смотрят по сторонам и будто принюхиваются, как стая бродячих псов. Потом кто-то показывает пальцем на наш «запор», все с воплями бегут к нам. Я начинаю прощаться с жизнью и представляю, как они сейчас просто растопчут нашу тачанку, сровняв ее с асфальтом своими копытами.
1764-й — первые жертвы Жеводанского зверя.
1898-й — львы-людоеды убивают сто тридцать пять человек на постройке моста в Кении (если не врал фильм «Призрак и Тьма» с Вэлом Килмером и Майклом Дугласом).
1915-й — медведь-людоед убил шесть человек в японской деревне (вычитал в старом номере «Вокруг света»).
Кажется, сейчас список пополнят трое несчастных молодых ребят, растерзанных одичалой фауной Теремков-2.
Мотор урчит, кашляет, булькает и наконец ревет. Вспыхивают фары, и мы едва не давим одного из преследователей, разворачиваясь. Жмен вопит, жмет на газ, и «запор» несется прочь из двора. Бензиновый перегар, наполняющий салон, кажется мне самым сладким цветочным ароматом.
Когда мы вновь на трассе, среди огней и гудящих машин, мне чудится, что все это было просто глюком. Наверное, я задремал. Вино и бензиновая вонь одурманили и нагнали в голову весь этот маразм.
А потом я смотрю назад, вижу испуганную и потрясающе ржачную рожу Шмата и смеюсь. Секунду спустя начинает хохотать Жмен, хотя его руки на руле до сих пор так дрожат, что машину немного водит из стороны в сторону. Потом и Шмат начинает похихикивать. Он случайно клацает магнитофон, и в салон врывается задыхающийся крик Лагутенко: «…дим, уходим, ух-о-о-одим!!!»
В грязных драных спецовках, с измазанными в черном лицами мы едем по широкой ночной трассе мимо бесконечных сияющих на черном фоне квадратиков окон. Орем «Владивосток 2000», хохочем, в ушах свистит ветер, сердце тарахтит пулеметом в груди.
Мы едем домой.
Иду с остановки после работы. Шкварка кричит мне из окна, когда я поднимаюсь по разбитым ступенькам к двери парадного:
— Карась! Погнали на Выставку на великах!
Секунду думаю. Тело немного ноет от усталости, но прокатиться на Выставку сил хватит.
— Давай! Только я заскочу пожрать и переодеться. Воздушку захвати!
— Ага! Звони, как будешь выходить.
Почему Шкварка? Все просто. Фамилия — Соловьев. Прозвали Соловушкой. Потом Салом. Потом Шкваркой. На самом деле вполне себе удачная история — в сравнении, например, с Митей Кучмой, который стал Президентом, потом Презиком, а потом и кое-чем похуже…
У меня советская «Украина», а у Шкварки китайский велик — с переключением скоростей и амортизатором, но все равно хреновый — постоянно приходится возиться с втулками и кареткой. Мне в гору тяжелее крутить педали, но зато еду тихо, а Шкварка хрустит, скрипит и звякает, как троллейбус. Мы едем вверх по Потехина; из мойки в автосервисе по асфальту течет пенистая вода, в крохотных лужах отражаются завешанные бельем балконы и осколки неба.
Выставкой в наших краях называют бывшую ВДНХ. Полуразрушенный забор начинается в конце улицы, за заброшенной воинской частью, в которой до сих пор стоят глушители — ржавые кольца, висящие на натянутых между столбами проводах, они раньше вроде как забивали всякие американские радиопередачи. В бетонном заборе полно дыр, через одну из них мы и заезжаем на Выставку.
В центре ВДНХ торчат павильоны, обрамляющие главную площадь, — монументальные, роскошные, с колоннадами и разными древнесоветскими скульптурами; павильоны абсолютно пусты внутри и похожи на огромные скелеты вымерших исполинов, выбеленные временем и дождями. Широкие площади, которые я еще застал забитыми людьми, обычно почти безлюдны. Впрочем, тамошнее запустение обманчиво — в центре Выставки еще катаются менты. А вот на задворках все действительно заброшено…
Окраинные павильоны похожи на негритянские гетто из голливудских боевиков — мусор, выбитые стекла, короста граффити, покрывающая стены до самых прогнивших крыш. Здесь пусто, если не считать пары-тройки собачьих стай; редкие гости умершей Выставки сюда почти не забредают.
То что надо.
Мы едем мимо заржавленной спирали старых «американских горок», закрывшихся, когда мне было лет семь. Переплетения и изгибы старых рельсов напоминают Выдубичи. Впереди развалюха, раньше называвшаяся «Павильон химической промышленности».
Наша первая жертва.
Мы останавливаемся перед зданием. Половина стекол давно выбиты, остальные стали матовыми от многолетней пыли. В провалах разбитых окон густая маслянистая темнота.
Шкварка достает из рюкзака пневмат, заряжает баллончик. Целится.
Выстрел.
Гул проспекта едва доносится до этой глуши, и стекло лопается с оглушительным грохотом. Звон осколков эхом разлетается по заброшенному зданию. Из провала в крыше с криком взлетает птичья стая.
Мы смеемся. Шкварка передает мне пистолет. Я целюсь в одно из верхних окон — они звонче падают. Стреляю. Снова звенит стеклянный дождь. Летящие стеклышки блестят отраженным солнцем.
Шкварка прячет ствол, и мы едем дальше. Впереди «Угольная промышленность» — унылый прямоугольник, который я обожал в детстве, когда нас водили на экскурсии классе в третьем. Тогда там была модель шахты с настоящей вагонеткой, на которой можно было покататься. Теперь все выпотрошили. Мы лазили туда со Жменом в прошлом году. Только крысы копошатся и пенопластовый «уголь» хрустит под ногами.
Выстреливаем всю обойму. Стекла осыпаются, и вскоре под стеной вырастает блестящая гора осколков.
— Эй! Вы чего, паршивцы, творите?! — доносится крик от будки рядом с воротами служебного входа. Оттуда вылазит опухшая красная рожа сторожа.
Мы тычем ему факи и уезжаем, громко хохоча.
Неподалеку стоят два заброшенных кафе-близнеца — «Весна» и «Лето», с колоннами на входах, похожие на древнегреческие храмы. Внутри все разграблено, у «Лета» провалилась крыша, отчего сходство с античными руинами лишь усилилось. Стекол осталось мало, но мы кое-что находим и расстреливаем. Потом бьем маленькие окошки в бывших «Накладной агитации» и «Профтехобразовании». Едем дальше по растресканному асфальту пустынных аллей. Нас провожают хмуро склонившие головы разбитые фонари. С некоторых свисают проржавевшие громкоговорители. Я вспоминаю, как в детстве из них доносились марши.
Духота такая, будто мы едем под водой. Пот ручьями стекает по коже. Тормозим возле прудов рядом с бывшим «Птицеводством». Когда-то здесь плавали утки и лебеди, а по берегу бродили павлины. Сейчас тут просто грязные заросшие лужи.
— Как думаешь, этот хрен со служебного ментов не вызовет? — говорит Шкварка, тяжело дыша.
— Да ни хера он не сделает, — машу я рукой и опираюсь на колени.
Шкварка достает из рюкзака бутылку с водой, делает глоток, льет себе на голову, передает мне. Я тоже пью. Вода теплая.
— Я как выходил, мне батя опять по ушам ездил, типа я ни черта не делаю и не хочу ни фига… — говорит Шкварка, потягиваясь. Красная футболка потемнела от пота. — Я сначала собирался ему что-то ответить, а потом думаю — блин, а я ж и правда ничего не хочу вроде. Ну так чтоб сильно. Так, в «контру» пошпилить, да и все… А, не — еще мобильный телефон.
