Самому ему заниматься теперь было почти нечем, и, поскольку я, мой брат и моя сестра все время сидели взаперти в своей комнате, он стал использовать в качестве развлечения нас.
Именно с тех пор жизнь Брюно стала по-настоящему тяжкой. Старик придумал для себя забаву с большим плоским металлическим шаблоном. По малейшему поводу он заставлял Брюно становиться на него коленями и шлепал брата ладонью до тех пор, пока тот не падал, уже не в силах подняться. Через некоторое время все начиналось вновь — и прекращалось только тогда, когда Старику надоедало.
По отношению к Наде он вел себя совсем по-другому.
Она стала его любимицей, и он никогда ее не бил. Зато время от времени закрывался с ней в своей комнате, и когда позже она оттуда выходила, то тут же бежала в туалет, потому что у нее начиналась рвота. Я тихонько сидела в своем уголке и играла краем длинного платья, который, завязав узлом, превратила в своего рода куклу.
У Старушки имелись близкие родственники в департаменте Сена и Марна, и она хотела уехать туда, чтобы попытаться найти там работу. Обычно разговор об этом затевался вечером, когда они со Стариком ложились спать.
Старику хотелось работать, как и раньше, оператором печатного оборудования, однако найти подходящее место он так и не смог. Поэтому пришлось стать старьевщиком, и отец начал приносить домой кучи всякого барахла. Он складывал его в подъезде нашего многоэтажного дома, вызывая тем самым недовольство соседей.
С нами уже давно никто не разговаривал, и так было даже лучше: поскольку Старик запрещал общаться с соседями, нам было легче, если те сами не обращали на нас внимания. Впрочем, мы видели соседей нечасто, потому что почти все время находились в своей комнате.
Даже чтобы сходить в туалет, мы должны были спрашивать разрешения у Старика, и при этом он требовал держать дверь в уборную открытой, чтобы не позволить нам «заниматься там черт знает чем». Он всегда приходил посмотреть на то, как мы справляем естественную нужду, и вытирал нам задницы. Ему, наверное, нравился запах какашек.
Когда он уходил куда-нибудь из дому, то запирал нас в нашей комнате, а на тот случай, если мы захотим в туалет, ставил в нее ведро. Поскольку у него не было крышки, оттуда, естественно, исходил весьма неприятный запах.
Куда мне в ту пору больше всего хотелось, так это в школу. Я ходила в нее лишь время от времени — когда по этому поводу к нам приходили письма от местных властей. Я часто думала о своей учительнице и обо всем хорошем, что происходило в нашем классе. Еще я мечтала о море, о кемпинге, об отдыхе на юге.
Однако поехать туда у нас уже не было возможности.
Как-то раз — мне тогда было лет шесть или семь — Старик сказал, что мы уезжаем в департамент Сена и Марна.
Я надеялась, что там есть море, по которому плавают корабли.
Однако в том регионе были лишь огромные равнины, большие и не очень большие города, маленькие деревни и грязные реки, по которым плавали покрытые ржавчиной баржи. Мне в департаменте Сена и Марна не понравилось, однако моего мнения никто не спрашивал, и, когда мы прибыли в квартал социального жилья города Мо, я сделала вид, что всем довольна.
Многоэтажный дом, в котором мы поселились, назывался «Шампань». Старушке удалось получить там квартиру благодаря знакомым, работавшим в мэрии.
Старик вдруг ударился в политику. Он расклеивал плакаты, агитирующие за политическую партию «Объединение в поддержку республики», и, поскольку был здоровяком, следил за порядком на партийных собраниях. Он приходил с этих собраний с плакатами, которые затем развешивал на стенах. В столовой у нас висел плакат с фотографией Жака Ширака, и когда Старик пил вино, то неизменно провозглашал тост за его здоровье.
Квартира находилась на пятом этаже и была просторнее, чем та, в которой мы жили в Блуа. Она состояла из трех жилых комнат: одна — для Старика и Старушки, вторая — для Брюно, третья — для меня и Нади. В комнатах стояли кровати — вот и вся мебель. Старушка записала нас в школу, поскольку такое требование выдвигалось управлением социального жилья, однако ходили мы туда нечасто.
А все потому, что Старик нашел для нас работу.
Он приносил домой большие пакеты, набитые почтовыми марками. У него имелся толстый справочник с фотографиями марок, рядом с которыми была указана их цена. Работа заключалась в том, чтобы найти соответствующее изображение марки в справочнике. Благодаря этому занятию я научилась различать буквы.
Первыми двумя буквами, внешний вид которых я запомнила, были «Ф» и «Р».
Я тогда еще не знала, что это первые буквы слов «Французская» и «Республика».
Чтобы я могла узнавать различные марки, Старик помог мне выучить алфавит и научил составлять буквы так, чтобы получались слова. Он говорил мне, что учит меня читать.
Однако, поскольку он не объяснял мне значения получающихся слов, я не понимала того, что читала. Я, например, могла прочесть по слогам «А-ВИ-А-ПОЧ-ТА», но мне это слово ни о чем не говорило, пусть даже я и произносила его абсолютно правильно.
Я до сих пор могу прочесть те или иные слова в журналах вслух по слогам, не понимая того, что читаю. Я могу с таким же успехом читать на английском или немецком. Это как иностранная песня, слова которой можно запомнить на слух и напевать, не понимая, что они означают.
С цифрами мне было легче: я быстро запомнила, как они выглядят, и затем без труда узнавала их в справочнике и на марках, если, конечно, не было запятых, как на старых экземплярах или же на почтовых штампах.
Если были, то я моментально запутывалась.
Как-то раз Старик пришел домой с самодовольным видом: он нашел переносную типографию. Ему пришла в голову идея установить ее на автоприцеп, чтобы потом ездить с ней по рынкам и ярмаркам и печатать всякую всячину. Это почти не изменило нашу жизнь, если не считать того, что он теперь реже находился дома и нам, по крайней мере днем, не нужно было терпеть его самодурство.
В первый раз, когда он заработал денег (отец получил от партии «Объединение в поддержку республики» заказ на изготовление брошюрок), Старик устроил со Старушкой пир. Мы с Надей находились у себя комнате и пытались заснуть, однако нам мешал доносившийся из столовой громкий шум.
Затем Старик со Старушкой сильно поругались.
Старушка пыталась его перекричать, но он своим грубым голосом в конце концов заставил ее замолчать.
— Если ты будешь этим заниматься, тебя посадят в тюрьму! — крикнула она.
— Хотел бы я знать, кто сможет мне помешать! Может быть, ты? Если ты на меня донесешь, стены окропятся кровью!
Это было его любимое выражение.
— Ну ты и мерзавец! Делать такое со своей собственной дочерью!
— Заткнись! Это моя дочь, и я буду делать с ней все, что захочу! Если тебе это не нравится, можешь проваливать отсюда!
— Я не позволю тебе этого сделать!
— Я сделаю это сегодня же вечером!
Послышался грохот: Старик опрокинул стол и стулья. Затем из коридора донеслись звуки его шагов. Я свернулась в постели клубочком и сделала вид, что сплю. Дверь распахнулась, и зажегся свет.
Надя, лежа в свой кровати, тихонько хныкала. Старик подошел к ней и сгреб в охапку.
— Ты, иди-ка сюда!
Она робко пыталась вырваться, но он крепко зажал ее тело под мышкой. Сестра посмотрела на меня глазами, полными слез, но я, сощурившись, сделала вид, что не вижу ее.
Затем Старик унес ее в свою комнату и заперся там. Я услышала, как Старушка поднимает в столовой стулья. Затем она, видимо, принялась мыть посуду: было слышно, как журчит вода и позвякивают тарелки. Она разбила одну из них, и мне подумалось, что Старик на нее за это наорет.
Надя сначала не издавала ни звука, а затем неожиданно громко вскрикнула.
Мгновение спустя я услышала, как Старик приказал ей замолчать.
Через некоторое время он вернулся в нашу комнату, неся Надю на руках, однако на этот раз свет включать не стал. Он уложил сестру в кровать. Она громко шмыгала носом.
Затем Старик вышел, и вскоре я заснула.
На следующий день, проснувшись и поднявшись с постели, я посмотрела на Надю и увидела, что у нее между ног зажат большой кусок ваты и на нем — немного крови.
Я тут же легла обратно в постель и сделала вид, что сплю.
Когда мне было, наверное, уже восемь лет, со мной произошел «несчастный случай».
В тот день, который я буду помнить всю жизнь, Старик разрешил нам пойти поиграть с другими детьми в большой песочнице, находившейся перед нашим домом. Я хорошо помню, что он так раздобрился потому, что выиграл деньги то ли на скачках, то ли в лотерею и пребывал в прекрасном настроении. Еще мне кажется, что он хотел как-то поощрить Надю, с которой запирался после обеда в своей комнате уже каждый день, и та больше не кричала и не плакала. Старушка на него обижалась: она уже не могла наказывать Надю, потому что Старик запретил ей даже прикасаться к девочке. Когда же Старушка все же пыталась за что-нибудь отшлепать Надю, та ей грозила: «Я все расскажу папе!» — и Старушка была вынуждена оставить ее в покое.
