Шорох посмеялся сам себе.
— Только не помню, как её зовут. Имя такое, типа, холодное. Как водка «Алтай», только другое.
— Аглая, — сказал я.
— Точно, — сказал Шорох и даже не спросил, откуда я в курсе. Подумал, наверное, что догадался.
Всё совпадало. Если Шорох был шкет, когда Гланя ходила в старшие классы, — значит, она на четыре года старше его. Потому что меня — на два. А я — на два Шороха, в прошлом году вернувшегося с армейки.
Гланька тем временем свернула в свой подъезд, а Шорох всё смотрел на закрывшуюся дверь с мечтательным видом. Явно не о водке он размечтался.
В прошлом ноябре мы со скуки закатились на ипподром — хоть на голых лошадей посмотреть, раз девушки уже перешли на зимний режим.
Скачек здесь давно не проходило, но лошадей предлагали напрокат.
Некоторое время мы с трибун наблюдали за рысью и галопом. На трибунах сидело человек пятнадцать зевак помимо нас, и по кругу разъезжало семь, кажется, наездников или наездниц.
В одной из наездниц я узнал Гланю и пошёл поздороваться.
— Не подходи к лошадям сзади, — посоветовал мне Грех, и они с Шорохом засмеялись, как малые дети.
Чтоб выпрыгнуть на дорожки, нужно было перелезать через заграждения. В камуфляже и при автомате мне показалось это делать не совсем уместным, поэтому я пошёл по кругу вдоль трибун — и через две минуты оказался у крытых конюшен, откуда и выводили лошадей.
Толкнув незапертую дверь, шагнул вперёд. Местный сторож увидел меня, но, оценив внешний вид, рацию и сталь воронёну, ничего не сказал.
Гланя подъехала тут же — вся какая-то напуганная, но, заметив меня, радостно дрогнула глазами и быстро спрыгнула с коня; я проследил все её стремительные движения.
— Привет, — почему-то шёпотом сказала она. — Ты что тут делаешь?
— На тебя смотрю, — сказал я.
Она кивнула, пропустив ответ, и озадаченно оглянулась на трибуны.
— Пойдём, — позвала.
В конюшнях тяжело и мутно пахло, впрочем, совсем не противно. Стояла полутемь, редкие лампочки горели в полнакала.
— У вас патруль? — спросила Гланя, заводя своё большое и послушное животное в стойло.
— Да, — ответил я.
— Ты на машине? — ещё раз спросила она, привязывая коня.
— На машине, — ответил я.
— Слушай, — сказала Гланя. — Ко мне там приехал мой парень, встречает меня. На трибунах сидит. И ещё один мой парень приехал случайно… В общем, меня сразу три парня там ждут. Так совпало. Я не могу через главный выход… Они там все на разных скамейках, и ни один не знает, что он не один… Что-то нехорошее будет, если я выйду.
Я улыбнулся.
— Чего ты улыбаешься? — спросила она, сама улыбаясь.
Я не ответил.
— Тут есть запасная дверь, — сказала Гланя, — на площадку для разгрузки транспорта… С площадки дорога тоже ведёт к главному выходу, но если подогнать машину… Понимаешь? Меня можно незаметно вывезти!
Я вызвал по рации Лыкова.
— Будь добренький, подрули к запасному выходу!
Пока я держал рацию у лица, Гланя внимательно слушала наш разговор.
Потом успокоенно кивнула и сказала:
— Только мне нужно переодеться. Это быстро.
Мы прошли ещё одним коридором куда-то вправо, навстречу попался самый настоящий цыган, молодой, в красной рубахе, в бусах и серьга в ухе.
— Аглайка, — позвал он, как мне показалось, жалобно.
— Отстань… иди лошадь покорми, — сказала она ему и взяла меня за руку. Я запнулся о какой-то хомут и выругался.
— Осторожно, — повторила Гланя несколько раз, пока мы шли. — Тут осторожно… И тут… — потом толкнула дверь в раздевалку с шестью железными кабинками, и я сразу же взял её за плечи и развернул к себе.
— Осторожно, — ещё раз вздохнув, попросила она, и зубки её щёлкнули так, словно она раскусила последний карамельный орешек.
— Я осторожно, — сказал я.
С этим своим Буцем Гланька позвонила мне второй раз в жизни.
Первый звонок случился на следующий же день после танцпола, где я впервые увидел, как она отбивает ритм рукой.
Не помню о чём, мы проговорили по телефону часа полтора, перебивая друг друга, радостно спотыкаясь на длинных предложениях и не замолкая.
Казалось, счастье подступило так близко, что можно задохнуться. Ещё сутки после разговора я чувствовал к телефону почти человеческую нежность, словно он тоже был — при чём.
Затем она три дня не звонила, на четвёртый я не выдержал, собрался и, прикинув время начала её занятий в инязе, — Гланька училась на вечернем, — поймал её у подъезда.
Она спросила — речь её была пряма и стройна, как таблица умножения, — не в патруле ли я.
— Я ж в гражданке, видишь, — сказал я, кивнув себе на джинсы.
— Действительно! — бросив на меня быстрый взгляд, ответила она тем же тоном, каким разговаривала с главой делегации.
И замолчала, так как переводить было некого и некому. Даже в позднеосеннем воздухе образовалась полная ясность.
Я попытался, ещё не веря, поймать её взгляд. С наспех нарисованной улыбкой она мазнула по мне глазами и тут же скосилась куда-то в сторону. Постукивая носком сапожка, закусила нижнюю губку.
— Беги, — сказал я, шмыгнув носом.
Она коротко кивнула, на ресницах вспыхнул первый снежок — так вспыхивает табак, когда затягиваешься сигаретой, — и действительно почти побежала к автобусной остановке, что была ровно напротив её подъезда.
Теперь я сидел с трубкой в руке и слушал гудки. Спать хотелось ужасно, да и что ещё оставалось делать.
Во второй раз за утро я накрепко заснул, но ощущения были странные: дышать было холодно, как будто я спал с открытой форточкой, зато тело парилось и медленно тлело где-то в области живота.
Иногда во время пробуждения приходит нестерпимое понимание чего-то, какой-то очередной нелепости сущего.
На этот раз, выныривая из сна, с холодным ртом и горячим животом, я вдруг с кошмарным, бешеным, обнажённым удивлением осознал, как глупо то, что происходит между мужчиной и женщиной. Это же несусветная блажь! Раздеваются оба и изо всех сил трутся друг о друга самыми неподходящими для этого, маркими, постоянно отсыревшими местами. И стараются делать это как можно чаще, пока не истираются в хлам. А зачем? Зачем всё это?
…Боже мой, что ж ты с нами наделал-то…
Некоторое время, разминая до лохматых искр глаза, я ещё жил с этим пониманием, а потом оно медленно истаяло, испарилось, совсем ничего не осталось от него в голове.
«Позвонить пацанам или нет?» — всё решал я, наворачивая круги по квартире. Съел яишенку из одного яйца и носил с собой из кухни до кровати и назад большую кружку чаю.
Решил, что лучше поехать, рассказать — чего по телефону-то. Тем более… наверняка, это всё пьяный базар. На нож посадит мусорка, конечно. Так мы и поверили.
Позвонили в итоге мне, пока я возился с носками и, поднимая перед собой, разглядывал их на свет, как фальшивые деньги.
— Аглая у тебя? — спросил мужской голос.
— Чего? — не понял я.
— Аглая у тебя?
— А ты кто? — спросил я, хотя сам уже, кажется, понял.
— Она звонила тебе сегодня утром, пёс, — не отреагировали на мой вопрос с другой стороны провода.
— Сам ты пёс, — сказал я. — Иди в зеркало на себя посмотри.
— Помолись, — дали мне совет на прощание.
Не знаю, как он, а я как раз прошёл к зеркалу и посмотрел на себя: нервничаю я или нет. На меня смотрело лицо с глазами, ничего не отражалось в моём отражении.
Набрал Шороха — там никто не брал, но у них в семье вечно какая-то ерунда с телефоном. Набрал Лыкова — тоже никого. А у Греха и телефона не было.
Но не дома ж сидеть.
Против обыкновенья не помыв посуду, а так и сбросив сковороду, ложку и кружку с недопитым чаем в раковину, я поспешил на улицу, искать своих пацанчиков.
Повисел пятнадцать минут на поручне в троллейбусе, полюбовался облезлыми домами, и вот уже остановка, где живёт Шорох.
Я всегда тут выхожу, хотя с тем же успехом мог бы доехать, скажем, до Лыкова.
Но лыковский дом двумя остановками дальше.
А Шорох живёт рядом с Гланькой. Может, я выйду из троллейбуса, и она гуляет себе, подумал я.
Ни разу её не встречал в городе, а всё надеюсь иногда.
К дому её, впрочем, я всё равно не подхожу — очень гордый. Вдруг она увидит меня в окно, подумает: о, гляньте на него, ходит кругами, облизывается…
Нет, я такого не могу себе позволить.
— Э! Э! Э! — позвал меня настырный мужской голос.
Меня выцепили у дороги трое в джинсах и лёгких куртках.
Тот, кто подошёл первым, не имел переднего зуба.
— Слышь, служивый, Буц хочет с тобой поговорить, — сказал он.
Мне показалось, что моё сердце на две секунды встало.
Потом сам собою у меня открылся рот, и я совсем не своим, очень спокойным голосом произнёс:
— А я-то не хочу.
