Я охотился за «green» (или «new faces» — так мы называли дебютанток) в Москве и Санкт-Петербурге, подстерегал их у школ Смоленска и Ростова, театральных училищ Новосибирска, Челябинска и Курска, перед мясными лавками Мурманска и Екатеринбурга, университетами Уфы, Самары и Нижнего Новгорода — по всей Российской Федерации, потому что именно в этой мутирующей стране имели неосторожность появиться на свет самые непорочные лица. Разумеется, искомое ангельское создание проживало, как правило, по другому адресу.
— Тебе нравятся узбечки с кошачьими повадками и темной радужкой? Видел бы ты киргизок с раскосыми охряными глазами!
— Совсем офигел, а круглые губки казашек? Подожди еще, тебя ждут опушенные ротики крымских татарок.
— Тащишься от сладострастных таджичек с оливковой кожей? Ты давай приласкай туркменок с мелкими, благоухающими корицей грудками.
Меня командировали в женские заповедники. Каждая следующая моя находка оказывалась еще строптивее предыдущих, и, увы, в отдельных затерянных регионах бывшего СССР ближайшая соседка живет довольно далеко: приходится трястись в ледяном поезде или лететь на ржавом самолете. Это был вечный поиск, но не Грааля, а нимфы. Можно ли вообще чем-то удовлетвориться? Стоило мне сфотографировать бедную крестьянку, до отвращения безупречную, как мне рассказывали о забытой богом деревне, где доярка родила принцессу, потом о затерянном крае, где на реке живет русалка, или о грязном дворике в самой glubinka, где фея в кроссовках блистает в гуще проспиртованных мужиков. А на борту древнего «Ту-134» авиакомпании «Сибирь», который явно собирался развалиться на части между Днепропетровском и Днепродзержинском,
Мне выдала посадочный талон
Спящая красавица или ее клон.
Припоминаю, что на пути в Нижний Новгород я уснул в поезде бутылочного цвета, разрезавшем заснеженную землю на две гигантские половинки кокосового торта. Вагоны катили между рядами мертвых тополей, которые возродятся к весне, — деревья, по примеру Христа, воскресают каждый год. Как вы знаете, batiushka, на берегах Волги возвышаются едва ли не самые красивые соборы в стиле московского барокко (Михайло-Архангельский, Спасо-Преображенский, церковь Рождества и Благовещенский монастырь); зимой их купола похожи на безе. Когда пересекаешь реку, они маячат вдалеке, словно роскошные десерты на подносе официанта в противоположном конце ресторанного зала. Еще в детстве, в По, тоскуя за семейным обедом, я грезил о «плавучем острове»,[18] который казался мне вожделенной экзотикой. Но когда я бороздил местные бары в поисках сексуального апофеоза с блестками на губах, клянусь вам, я забывал свою беарнскую юность. Прибыв на вокзал Нижнего, я смотрел, как дождь поливает гигантскую статую Ленина — народу явно было влом стаскивать его с пьедестала, ибо «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить»; вокруг «Макдоналдса», как на всех французских вокзалах, под мелкой промозглой моросью теснились порнокиношки, и я тут же кинулся покупать обратный билет. Я рискнул бы улететь отсюда даже на старом «Ане», сваренном горелкой и заклеенном кусочками скотча, или на «Ту» со сломанным носом, — точно такой же недавно разбился в Томске, отправив в нокаут сто три пассажира. Мне было не до жиру. Но тут я увидел Таню и остался. Ради нее я бы сел во все раздолбанные «жигули» Поволжья.
Я вам расскажу одну историю, из которой следует, что чем дольше запрещаешь себе любить, тем вернее это умение атрофируется. Возможно, потерять способность влюбляться — это худшее, что может с нами произойти. В «Семи пятницах» (так называется суперприкольный ресторан в Нижнем Новгороде) я наткнулся на кандидатку на титул Самой Томной Лианы восточной части планеты. Я каменел при одном только взгляде на ее ореховые брови, да и любой мужик, опрокинув пару стаканчиков малиновой наливки, не отказался бы отдать концы в глубинах ее души. Она звалась Татьяной, и я любовался ею, когда она нагибалась, и прятался за своим бокалом, чтобы смотреть на нее как можно дольше. Я советовал ей держаться прямо, потому что, как все девчонки, вымахавшие слишком быстро, она не избежала сколиоза и все время сутулилась, от лени или просто чтобы казаться чуть ниже. Распущенные темные волосы, на которых расплетенные косички отпечатали невыносимые синусоиды, струились мелкими волнами по ее плечам. После нескольких залпом выпаленных бокалов она согласилась поцеловать меня тайком от подружек и пойти со мной в гостиницу, несмотря на поздний час. Она отказалась снимать лифчик с подушечками, опасаясь, что я сочту ее реальные грудки слишком мелкими. Я успокоил ее:
— Да ладно, оставайся при своем пушапе, ненавижу реальность!
— Pashol nа hui!
Эта белоруска в мини-юбке ни за что не хотела возвращаться в родной Минск — ее страна остается последней посткоммунистической диктатурой на Востоке (не считая Северной Кореи и Туркменистана), девушки там стоят гораздо дешевле и противники режима исчезают зимой при полном равнодушии мирового сообщества. Мы проговорили всю ночь, почесывая друг другу спинку и критикуя Nijni Fucking Novgorod. Четырнадцать лет назад этот город именовался Горьким, потому что тут родился писатель Максим; ученого Андрея Сахарова отправили сюда в ссылку; я чуть было не согласился на его участь, чтобы остаться с Таней навсегда, но взял себя в руки. Она говорила, что у меня кожа такая же мягкая, как у нее, спрашивала, может ли она еще пососать мне пальцы и прочие прелести… Я поинтересовался, почему она не стала моделью, и она ответила, что слишком стара (21 год) и что мама ее перекармливает. Мне не давали покоя лавры скаута, заполучившего Наталью Водянову, четырнадцатилетнюю девочку в синтетической шубе, которая торговала цветами на рынках Нижнего Новгорода — но кто сейчас помнит об этом? Птичка оперилась и смылась (поговорка вербовщика). Таня насмешила меня, рассказав то, что наверняка неизвестно Келвину Кляйну: Наталья Водянова продавала вовсе не цветы, а картошку возле остановки автобуса «Счастливая», и скаут нашел ее не на рынке, а на театральных курсах, где она раздавала свои фотографии и номер телефона, как законченная авантюристка. В Нижнем, само собой, все девушки ее ненавидят, и их можно понять — Наталья Водянова, дочь алкоголика, избивавшего свою жену, вышла замуж за человека, занимающего двадцать второе место в списке богачей Великобритании. А мы ведь терпеть не можем сказки со счастливым концом, когда они не про нас.
Закат на Волге возбуждает аппетит. Смотри-ка, сказал я себе, небо порозовело: либо неподалеку взорвался атомный реактор, либо пора ужинать. Моя долговязая стерва пахла мылом, и губы ее источали сладость, потому что она не переставая жевала «Хуббу-буббу» с арбузным ароматом. У нее были удивительно тонкие руки и длиннющие пальцы — под стать ногам (но более многочисленные). Не моргнув глазом она опрокидывала одну рюмку водки за другой. Ей хватало глотка апельсинового сока, чтобы залить вспыхнувшее пламя. «I am cellulite free!»[19] Я сказал, что ее ноги как две стрелы, пронзившие мое сердце. Она не поверила, и правильно сделала. А жаль: поверь она мне, я, быть может, тоже бы взял и поверил. А так я упорно гнул свое:
— Спасибо поезду с жесткими койками за то, что он привез меня к тебе…
— Не надо ля-ля, — смеялась она.
— Я приехал в Нижний за тобой, лежа на простынях из наждачной бумаги, которые расцарапали мне спину, хоть и не так глубоко, как твои когти…
— Ля-ля-ля.
— Я приехал, чтобы похитить тебя с берегов Волги…
— Ля-ля.
— Ладно, допей и закати мне french kiss. — Ля…
— Не подумай, что хвастаюсь, но в данный момент я холост. Такого случая тебе больше не представится, беби.
— Ль…
Она была в два раза меня моложе, то есть в два раза искреннее. Я плел небылицы, надеясь, что во мне что-то проснется. Пытался убедить себя, что работаю, она же во мне видела обычного секс-туриста. Я рассчитывал, что оттолкну ее своей вульгарностью и тогда все пройдет безболезненно. Когда Таня покинула меня на заре или, скорее, когда я отпустил ее, не взяв телефона (именно так прощаются в наши дни — забыв записать несколько цифр), я бросил на нее прощальный взгляд в полумраке, словно пытался запомнить тающие контуры ломкого силуэта и ее тень на занавесках, освещенных предрассветными лучами. Я с нетерпением ждал, когда она отчалит, исчезнет из моей жизни, чтобы наконец вдоволь поскучать о ней. Мне претила ее строгость, я злился, потому что узнавал в ней себя — бедного маленького хищника-мифомана с иссохшим сердцем. Когда она холодно сказала мне по-французски «Au revoir», — я почувствовал, как во мне поднимается волна тоски и благодарности. Я выбежал из номера, но увидел только, как захлопнулась дверца лифта, уносившего от меня ее печальную усталость, синяки под глазами и «Шанс» от «Шанель». Я спросил:
