— Нина Владимировна, немцев привезли, идемте смотреть!
— Идемте смотреть, немцев привезли!
Со всех сторон спешит народ. Я никогда еще не видела на улице сразу столько людей. Мы пробираемся между двух деревянных домов и попадаем на большое ровное поле. Колючая проволока, за проволокой большая серая палатка. У проволоки толпа. Все хотят видеть немцев. Мы стараемся протиснуться поближе.
— Чего толкаетесь? — возмущается кто-то. — Идите, глядите! Все равно ничего не видать…
В палатке не заметно никакого движения, и вокруг нее тоже ничего интересного.
— Может, никого там и нет?
— Там они, там!
— Ипподром… — вздыхает мама. — Подумать только, в мирное время устраивались скачки… Не верится, что это вообще когда-то было. Я так любила смотреть конные соревнования. Мы с Павлом всегда ходили…
— Да, где-то теперь те кони?..
— На фронте, наверное. Все для фронта.
— Такие были прекрасные лошади!..
— Смотрите, смотрите! — прокатывается по толпе.
Я просовываю голову между мамой и какой-то тетенькой. Полы палатки слегка раздвигаются, показывается человеческая фигура.
— Немец! Немец! — гудит толпа. — Смотрите, какой!
— Вон он, глядите! Вон какой!
Я стараюсь увидеть немца, но не вижу. Мне обидно, все видят, а я — нет.
— Мама, где он?
— Да вот же!
Человек прячется.
— Где?
— Да вот же — высовывался из палатки!
— Это высовывался человек.
— А что же, немцы, по-твоему, не люди?
— Конечно, нет. Они чудовища. По радио говорят: «Фашистские чудовища».
— Это эпитет.
— Что?
— Ну что с дураком говорить! Ты не понимаешь.
Нет, это она сама не понимает. Не может быть, чтобы немцы были люди. Кто бы пошел на них смотреть, если бы они были люди? Людей и так все видели.
— А этот дядя с винтовкой?
— Это часовой.
— Это не часовой, это — солдат, — поправляет какой-то мальчишка.
Конечно, мама ничего не знает. Про солдата говорит «часовой».
— Ладно, пошли отсюда, — вздыхает мама. — Насмотрелись. Больше тут вряд ли что покажут.
— Карточки, слава богу, получила, — сообщает она тете Лере, — но теперь новая печаль — надо искать работу. Сказали, если в течение месяца не устроюсь, пошлют на военный завод.
— Так идите к нам в артель. И работа не тяжелая, и ходить близко — шестнадцатый дом, и ребенок при вас.
— Да, но… Лера Сергеевна, милая, я же ничего этого не умею — ни шить, ни вышивать. Понимаете, как-то так жизнь сложилась, что в общем-то никогда не было в этом необходимости…
— А вы идите в красильный цех. Там никаких умений не надо — наложил трафарет, щеткой промазал, вот и вся хитрость.
Мама приносит домой большие рулоны густой белой марли. Достает трафареты и разводит краски.
— Ты будешь резать, — решает она, — а я — красить.
Я должна резать марлю на квадраты. Ножницы нам дала Люба Удалова, она живет в нашей квартире в самой маленькой комнате. Запах краски мне нравится, плохо только, что ножницы никак не хотят резать марлю.
— Мама, они совсем тупые, ничего не режут.
— Не ножницы тупые, а руки у тебя дурные. Не фокусничай, режь. Ножницы скрипят и щелкают, марля застревает между лезвий и все равно остается целой.
— Ну посмотри, не получается!
— Я тебе дам — не получается! Режь!
— Я не могу…
— Хорошо, кромку можешь оставлять, я потом сама разрежу. Темнеет. Марля течет и течет. Рулон все такой же тяжелый, как был. Рука болит.
— Что ты сидишь, паршивка! Сидит, думы думает. Ждешь, пока дядя с улицы придет и за тебя все сделает? Наказание какое-то…
— Я голодная, я не ела…
— Не выдумывай! Голодная… А я, по-твоему, не голодная? Я еще сегодня крошки во рту не держала! Лишь бы найти какой-нибудь предлог…
— Ты ела хлеб, я видела.
— Ах, вот как! Я ела хлеб! Ну что ж… — Мама достает из шкафа кусок хлеба. — На, жри!
Я жую хлеб и потихоньку плачу.
— Побыстрей! До ночи готова просидеть! Ничего не сделано, ничего!.. Не смей реветь!
Я стараюсь сдерживать слезы, но они все равно стоят в глазах. Ножницы расплываются в пенистой марле.
— Ты как режешь?! Мерзавка! Хочешь испортить всю марлю? Дразнить меня вздумала, а?
Она бьет меня по голове и по плечам, я стараюсь сжаться, вздрагиваю от ударов и долго еще реву в голос.
— Замолчи, скотина! Бери ножницы и режь! Я тебе покажу, как издеваться над матерью!
Скрипят ножницы, шуршат щетки по картонному трафарету. Лечь бы, лечь в эту пушистую марлю и уснуть. Но нельзя, нельзя, надо резать, резать, резать…
Ах, как хорошо… Я еду на телеге… Одна, совсем одна… Кажется, даже лошади нет, а телега все равно едет… И вокруг лес, зеленый, солнечный…
— В чем дело? Ты что, спишь? Ты что, не понимаешь, что послезавтра я должна все это сдать? Хочешь, чтобы меня послали на военный завод? Отвечай, сволочь! Отвечай, дрянь, убить тебя мало!..
Воздушная тревога.
Тетя Лера опять набивает своих кукол, опять жужжит какая-то машина.
— Лера Сергеевна, милая, я не знаю, что делать. Я просто в отчаянье. Послезавтра сдавать, а у меня и десятой части не наберется.
— Ну, на первый раз они вам простят. А на следующий месяц… Попросите Осипову, чтобы дала побольше метров.
— Что значит, побольше метров? Я не понимаю…
— Что тут понимать? Половину сдаете, а другая половина у вас остается. И вы себе работаете потихонечку, когда есть время и настроение. Поговорите с ней по-хорошему, намекните… Ну что, я вас учить должна? Сами знаете, как такие дела решаются.
— Нет, Лера Сергеевна, дорогая, я на это не пойду. А если узнают?
— Да кто узнает? Кому это интересно? И потом, вам ведь только один раз лишнее взять, а там у вас каждый месяц будет запас. И будете спокойненько себе красить по десять — двадцать платков в день, без всякой горячки, одно удовольствие. А так, в два дня двести метров — конечно, не просто. Тем более без сноровки.
— А если явятся с обыском? И найдут эту проклятую марлю? Нет, нет, я на это просто не способна…
— Ну, смотрите, как знаете… С Полонской поговорите, она всегда норму перевыполняет.
— Что значит перевыполняет? Ведь марли дают всем одинаковое количество.
— Ой, Нина Владимировна, родненькая, что вы, ей-богу, как дитя малое? Не то ума, как правило соблюсти, а то, как его обойти.
Я опять еду на телеге, только теперь под колесами не дорога, а лестница. Длинная, длинная лестница, и я падаю вместе с телегой вниз — стук, стук, стук подпрыгивают колеса на каждой ступеньке. А-а-а!
— Ты что орешь?! Боже мой, как я испугалась!
— Я вам говорю: положите ее на стол. Что это за сон — сидя?
Полонская пришла выручать нас.
— Лера Сергеевна говорит, надо вас выручать. Ну, давайте начнем выручать. Прежде всего — подготовить рабочее место. Стол должен быть чистый. Между прочим, у вас прекрасный стол.
— Это мы перед войной выиграли по облигации, — рассказывает мама. — Никогда в жизни не выигрывали, а тут вдруг выиграли. Этот стол купили, полку на кухню.
— Прекрасно, — говорит Полонская. — Придвинем стол к окну. Во-первых, светлей, а во-вторых, краски и щетки можно класть на подоконник, не будут мешать. Марлю раскладываем так… Есть у вас что-нибудь тяжелое? Утюг, например? Придавить, чтобы не ерзала. Так. Теперь берем бритву и режем…
Она просовывает бритву в марлю и одним движением вспарывает целый слой.
— Что вы говорите! — удивляется мама. — А я ножницами резала.
— Теперь будем красить…
— Ах, подумайте! — восхищается мама. — Что значит — дело мастера боится! Но я ведь так не сумею…
— Сумеете! Как хлебнете горя с мое, так все сумеете.
— Анна Матвеевна, милая, вы просто не знаете, о чем говорите. Уверяю вас, я его уже столько хлебнула!..
— А я вас уверяю, что вы пока во счастливицах.
— Ах, боже мой… — говорит мама. — Я понимаю, что вы имеете в виду. Никаких вестей от него?
— Какие ж могут быть вести? — Анна Матвеевна вздыхает и проводит по лицу рукой, измазанной в зеленой краске. Вся щека становится зеленой. — Я и не жду вестей. Мне сразу сказали: без права переписки.
— Бывает, иногда через людей удается что-то передать. С оказией…
— Нет, никаких оказий…
— Может, там все-таки не так опасно, как на фронте… Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Один Бог ведает…
— Бог!.. Мы ведь с вами, Нина Владимировна, в Бога не веруем — ни вы, ни я.
— Конечно… — соглашается мама. — Но чего я все-таки не понимаю — почему бы не выдать эту марлю в начале месяца? Почему обязательно дотягивать до последнего дня? Просто издевательство какое-то…
— Представьте себе, кое-что отбила! — говорит мама. — Угадайте, как?
