Рыжая Камилла, впрочем, совсем не наша – хотя за англичанку Вацлав бы ее тоже никогда не принял. Что-то есть в ней славянское, не то овал лица, не то полные, ярко накрашенные губы… то и дело она подносит к ним тлеющую сигарету, через мгновение выдыхает тонкую струйку дыма, растворяющегося в прокуренном воздухе полночной пивницы.
– Я думаю, все не так, – говорит она. – Джеймс Бонд просто состарился. Манипенни умерла старой девой, Q живет бобылем на пенсии, ни с кем не видится и голосует за тори.
– А Бонд? – спрашивает Вацлав.
– Бонд давно в отставке, – говорит Камилла, – он тоскует и иногда путешествует по тем местам, где ему довелось поработать.
– Москва? – говорит русский.
– Бонд никогда не был в Москве, – кривится Вацлав. В отличие от русских он-то читал все романы Флеминга.
– Нет-нет, он ездит в какие-нибудь туристские места, – говорит Камилла, – куда-нибудь в Японию, на Гавайи, в Танжер… да хоть в Лас-Вегас. Он болен, у него… – Она поднимает худой палец с длинным ногтем, и Вацлав тут же говорит: У него рак! Камилла благодарно кивает и продолжает: –…И вот он лежит в гостиничном номере, пьет свой мартини с водкой, вспоминает старые приключения и грустит по временам холодной войны.
– Если он протянет еще пару лет, его рак научатся лечить, – говорит Вацлав. – Поверьте мне, я биохимик, знаю, что говорю.
– Биохимик, правда? – поднимает брови Камилла. – И когда вы разгадаете загадку вечной жизни?
Говорят, есть какие-то специальные методы, чтобы склеить девушку. Даже книги об этом пишут. Я, впрочем, книг не читал, у меня своя теория. Главное, чтобы ей было интересно. Тему надо правильно подобрать. Не о сексе, но о чем-то возбуждающем. Еще недавно хорошо шла революция, бархатная, как Velvet Underground, но нынче бархат потерся, утратил свежесть и сексапил.
Поэтому я говорю про биохимию. Невиданный прогресс. Решение социальных проблем. Генномодифицированные растения. Наука накормит всех. Прогресс даст новую пищу. В XXI веке никто не будет голодать.
И разумеется, гены, размножение, клонирование. Ничто, конечно, не заменит двух людей, которые любят друг друга и зачинают новую жизнь… и тут взять за руку и посмотреть в глаза с такой хитрой плутовской улыбкой: мол, я и сам понимаю, что смешно выгляжу, но не могу удержаться.
Но на самом деле я знаю: неважно, что говорить. Главное – у меня в голове. Нужно весь вечер представлять, как мы утром просыпаемся вместе. Не то, как я ее раздеваю, не секс, не поцелуи – нет. Для женщины главное – это утро завтрашнего дня. И то обещание, которое я безмолвно даю, – когда все уже закончится, быть нежным, как рассветный луч на бархатной девичьей щеке.
– Опять же – вечная жизнь, – говорит Вацлав. – Я уверен, в ближайшие десятилетия наука решит вопрос вечной жизни.
– Мне кажется, – отвечает Камилла, – много лет назад я уже слышала, что в новом веке наука решит все проблемы. Едва ли не тут, в Праге, на лекции одного профессора.
– Бессмертие вообще традиционная пражская тема, – подмигивает ей русский. – Философский камень и прочее…
– Вы знаете историю про князя Лукаша из Жижкова? – говорит Вацлав. – Он пил кровь девственниц, чтобы стать бессмертным.
– Знал бы он, как трудно нынче найти столько девственниц, – смеется Камилла, облизывая острым язычком алые губы. – Да и зачем вам бессмертие? К чему жить долго? Разве вы хотите знать будущее? – («Будущее…» – начинает Вацлав, но Камилла прикладывает тонкий палец к его рту.) – Может, сейчас самый счастливый момент в истории Европы? Стена разрушена, Великая Утопия повержена, морок рассеялся, кровавые революции сменились бархатными… разве вы хотите дожить до того дня, когда русские и немецкие танки снова будут утюжить дороги Восточной Европы, потому что мир выродил новую Идею, ради которой люди снова готовы убивать?
– Это уже невозможно, – говорит русский. – Франсуа Лиотар еще в семидесятые писал: Большие Нарративы мертвы.
– Большие Нарративы… гм… я люблю, чтобы нарративы были побольше, – игриво говорит Камилла (а Вацлав тем временем целует ее тонкие пальцы).
– Большие Нарративы, – неуверенно поясняет русский, – это, ну, такие глобальные теории всего. Когда-то это были религии – христианство, ислам и так далее. Они конкурировали, но их было немного. А после того как Ницше провозгласил смерть Бога, религии очистили площадку, и на их место пришли эти самые Большие Нарративы. Психоанализ. Марксизм. Фашизм. Научное мировоззрение и так далее. Но лет пятнадцать-двадцать назад они все скукожились, фактически исчезли. Так сказать, как призраки с первыми лучами солнца.
– Может, не исчезли, а отправились спать? – смеется Камилла. – Как вампиры? И ждут, пока солнце снова зайдет? Как людям жить без Больших Нарративов? Как без них они будут отвечать на вопрос: «Ты кто такой?»
– Я буду говорить: я просто человек, – говорит русский.
– Ты же не просто человек, – отвечает Камилла. – Как минимум ты – мужчина. Y-хромосома, борода, всякое прочее там, внизу… с девушкой не спутаешь. Вы оба за этим столиком, потому что вы мужчины, – но как ты объяснишь мне, чем вы различаетесь?
– Он – русский, – говорит Вацлав, на мгновение прекращая свои поцелуи.
– Мне это неважно, – говорит русский.
– Это потому, что вам, русским, нечем гордиться, – отвечает Вацлав. – Вы проиграли, и вам стыдно. А мы, чехи, победили и стали частью свободной Европы!
– Мы не проиграли! – возмущается русский. – Мы сами скинули наших коммунистов! И Россия тоже всегда была частью Европы!
Камилла смеется.
– Не ссорьтесь, мальчики, – говорит она, – и не спешите стать частью чего-то. Вы же там, внутри, потеряетесь. Растворитесь. Особенно если у вас нет своего, пусть даже не очень большого нарратива.
Русский подзывает официанта. Тот смотрит сонно и сурово, приносит еще пива и уходит, дважды чиркнув по бирдекелю.
Нет, не крашеная, точно. Цвет волос – свой собственный, наверняка. У рыжих особая кожа – тонкая, светлая, сухая. Я провожу языком по ладони Камиллы, и она чуть сгибает пальцы, легонько царапая щеку длинными ногтями.
Есть такие девочки – как кошки. Царапаются и мурлычут.
Я поднимаю глаза на русского: так и есть, он уже гладит левую руку Камиллы. Похоже, у него не хватает фантазии на что-нибудь оригинальное: он повторяет ходы за мной, как неудачливый шахматист.
– Фукуяма, – говорит он. – Конец истории.
Ишь какой умный! Я тоже такие слова знаю!
– Нет-нет, – говорит Камилла, мягко отстраняя левую руку, – это не конец истории, это всего-навсего конец ХХ века. ХХ век оказался чуть короче ста лет: начался в 14-м и заканчивается сейчас, в Югославии. Не век, а одна большая война: Великая, Мировая, холодная, подземная…
– Бархатная, – говорит Вацлав, на секунду прервав поцелуи, – бархатная подземная война.
Камилла требовательным жестом возвращает его губы к ладони.
– ХХ век закончился, – улыбается она, – но война будет продолжаться.
В ее улыбке – предчувствие будущих этнических чисток, натовских бомбежек, горящих покрышек на площадях Киева и вооруженных людей на улицах Донецка.
– На днях одна милая девушка в Варшаве, – говорит Митя, – объясняла, что война давным-давно закончилась.
– Это у них в Варшаве, – говорит Камилла. – А для бывших империй войны так быстро не кончаются. Когда в Азии воюют Индия и Пакистан, мы понимаем, что это продолжение нашей истории. Вы, русские, – последние европейцы, пережившие распад империи. Вы еще будете сладко вспоминать свои семидесятые, как мы вспоминаем тридцатые или викторианскую Англию.
– Легко ностальгировать по временам, которых не застал, – отвечает русский.
Камилла улыбается и проводит рукой по его щеке.
– Я застала больше, чем ты думаешь, – говорит она, – и сейчас я скажу тебе, что будет дальше. Сегодня вам кажется, что границы вот-вот исчезнут, мир будет единым и свободным. Но чем свободней будет мир – тем сильнее соперничество. Сто лет назад никакие русские не сидели здесь и не мешали юным чехам получить то, что они так хотят получить, потому что им было не так-то просто добраться сюда.
– Русские ездили в Европу!
– Они ездили не так, как ты, но это детали. Просто поверь: когда исчезают границы и наступает свобода – соперничество усиливается. Между мужчинами, между компаниями, между народами. И в этом соперничестве каждому нужно уметь рассказывать свою историю, свой, как ты говоришь, нарратив. Ты рассказываешь, как вы победили коммунизм, а наш чешский друг пытается мне что-то объяснять про биохимию. Рассказы, истории – это ваше оружие, как теория твоего Лиотара была оружием в соперничестве Запада и коммунистов. Это было хорошее оружие, но оно отслужило свое.
