Я прижался к ней сзади. Она выпрямилась и сказала: «Извини!» Ее голос потеплел. Гвен взяла ребенка на руки, отнесла его в кроватку. Пока она укладывала его, он махал ручонками и пускал пузыри. Рука Гвен протянулась к мальчишке, будто приглашая его познакомиться со мной. Она отодвинулась в сторону, за металлическую перегородку, — я увидел всего пацана и познакомился с ним.
— У него бровь аристократа, — заметил я.
— При рождении ее не было.
Мы перебрасывались фразами, а малыш запутался в пеленке и начал возмущаться, больше сердясь, чем испытывая боль. Он уставился на меня, а я не знал, что делать. Гвен молча распутала его, молча и серьезно. Она помогла ему с каким-то уважением, как женщина помогает мужчине, испытывающему затруднения. Распутав, она перевернула его на живот. Он тут же поднял голову и посмотрел прямо перед собой, как рассерженная черепашка.
— Не любит ситуаций, когда он бессилен, — сказала она. — Очень высокомерный.
— С его шеей ничего не случится? Голову ему так можно держать?
— То, что он может делать, — он делает. Через минуту увидишь, он устанет, голова опустится, и бай-бай. Смотри! Видишь?
Она с ребенком, казалось, имела свой, особый мир, куда мне хода не было. «Нам ничего от тебя не надо», — казалось, говорила она.
Я, стоя сзади, обнял ее и начал опускать руки. Все ниже и ниже.
— Не надо, — сказала она, но не шевельнулась.
Я обнял ее за талию.
А вот теперь, подумал я, мы выясним, что же здесь, черт возьми, происходит!
— Сохранила фигуру, — сказал я.
Она не шевелилась. Я просунул руку между ее ног и обхватил ее живот. Что-то от нее передалось моей руке — она не хотела.
Но я никогда не тороплюсь.
Ребенок хотел что-то сказать, поглядел на нее.
Гвен выскользнула из моих жестких объятий. Ее тело было бесплотным. Она села на кровать, погладила затылок сына и верх лба, где собрались морщинки от усилий держать голову на весу. Ребенок заснул.
— Потом посмотришь, какой он высокомерный!
Я сел рядом с ней. Слова ее были ясны.
— Гвен.
— Молчи.
— Почему?
— Потому что все, что ты ни скажешь, — это не то. Не надо ничего говорить.
Она тосковала по мне. С тех самых пор, как я звонил прошлой ночью. Это было видно невооруженным глазом. Уже с того момента, как она услышала мой голос, она все знала. Как знает любая женщина, независимо от того, что она говорит, — все, что с нами случится, будет происходить в комнате, дверь которой закроется.
Когда я вошел в нее, она была готова к этому. «Теперь мы узнаем, что есть что на самом деле!» — еще раз подумал я.
Я любил ее медленно. Я не хотел торопить тот миг преображения ее женской сути. Я понял также, что, как и во мне, в ней под защитным покровом жило что-то для меня, то, что она не могла понять рассудком и отторгнуть, то, что навсегда было моим, то, что даже спустя многие месяцы было достаточно сильным, чтобы преодолеть выросшую враждебность ко мне.
И она снова была права, приказав мне молчать, потому что «акт сексуального союза» — единственное, что может помочь рассеять недоверие и укоротить дистанцию между нами.
Но даже сейчас она не раскрывалась полностью. Она решила бороться до конца.
Обычно, если я долго не сплю с кем-нибудь, извержение семени следует быстро. Но с ней я делал нечто другое, это была не любовь. Я разрушал ее последнее убежище.
Я просунул руку под нее и приподнял ей таз. Она все еще молчала, но тело уже подавалось ко мне. Ее глаза смягчились, напряжение спало. Ее решимость исчезла. И я увидел тот ее взгляд, который помнил.
Несмотря на все ее попытки сдержаться, она отдавалась мне, как раньше.
Но все еще молчала.
Неожиданно я снизил темп и остановился.
Это взбесило ее.
— Не останавливайся! — взмолилась она. — Ну, продолжай!
Я начал. Очень, очень медленно.
Затем услышал ее шепот: «О Боже, я в раю!»
Слова были обращены не ко мне. Противоречия в глазах и голосе не было, но на меня она не смотрела.
Развязка приближалась.
Неожиданно она начала двигаться в такт мне. Рано или поздно это все равно должно было случиться. Она хотела без конца и начала встречать мои движения с силой, которую женщины всегда получают неизвестно откуда, с силой, всегда удивлявшей меня. Она стиснула меня, как стискивала раньше, отсекая все прочь, не слыша, не видя, вычеркивая свое существование из времени и места, стараясь достичь того предела, где боль и наслаждение — одно целое, освобождаясь и ликуя. Я понял, что я для нее — целый мир, а это было то, что я хотел. Только это.
Она была в раю.
Это я ее туда доставил. Я не останавливался.
Затем она закричала: «Что ты делаешь со мной?»
А затем попросила: «Не надо меня так любить!»
И лишь затем сдалась окончательно. Уронила голову назад и закрыла глаза. Когда она открыла их и посмотрела на меня — в них не осталось ничего сокрытого.
Я подумал, что сколько бы противоречивых чувств, ненависти, любви она ни выплескивала бы на меня, сколько бы ненависти ни выплескивал бы на нее я, у нас не оставалось выбора. Мы обречены на жизнь вместе.
И, может, все наши ненависти лишь добавляют остроту восприятию?
Затем пришла моя очередь, и я позабыл все на свете — все вернулось на круги своя. Я ничего не помню, мы — пара тел — будто умирали, и она держала меня, будто я собираюсь покинуть ее, покинуть на этот раз навсегда. И помню, что, когда я наконец взорвался, она кричала и говорила что-то, чего я не мог понять. И даже потом я все еще был в ней, по-прежнему желая ее и любя ее.
Мы лежали в тесном обруче наших объятий долго. Потом она отодвинулась и взглянула на сына. Тот спал.
Теперь агрессором стала она. И на этот раз, в лучшее время жизни всех без исключения людей, мы забыли все наши различия. В мире никого и ничего не осталось — только мы. Это было совершенство.
Уже потом, когда мы обессилели, я подтянул подушку к ее голове и лег на вторую половину. Мы лежали на подушке лицом друг к другу. Я был в ней.
Так мы спали около часу — не больше, — когда зазвонил телефон. Мы проснулись, ничуть не тревожась, потому что после происшедшего ничего страшного произойти просто не могло. Еще в полусне она пробормотала в трубку: «Спасибо, Чарльз». Тон ее был спокойный и нежный. Чарльз звонил ей, напоминая, что уже шесть часов и пора кормить ребенка. Мы повернулись к детской кроватке и посмотрели на малыша. Сын счастливо спал.
— Он подождет! — сказала она.
На этот раз мы любили друг друга без спешки, в охотку. Куда подевались противоречия?
Все линии забот, все морщины разочарования на ее лице разгладились и исчезли. Ей стало лет четырнадцать. Ее глаза стали мягкими, как шелк, мягкими, как все, что любит в природе, что становится мягким, когда приходит его время.
Я хотел рассказать ей, как я тосковал о ней, о том, что послужило причиной приезда в Нью-Йорк, обо всем. Она сказала: «Тсс!» — и я подумал, что расскажу ей все позже.
Мы слушали, как звуки просыпающегося города наполняли улицы. Разные машины, мчащиеся, едущие, грузовики, легковушки, только направляющиеся или уже возвращающиеся, — целый каскад.
Наконец раздался шум первого автобуса, спешащего по шоссе. Мы подошли к окну и выглянули. Небо на востоке было грязно-розовым.
Сынишка Гвен подал признаки пробуждения. Увидев мать, он резко замахал ручонками. Я стал наблюдать, как она разворачивала его, мыла и вновь заворачивала в чистую пеленку. Гвен напевала старую детскую песенку:
Я мешочек с овсом, с овсом,
Я веселый мешочек с овсом,
Прыг-скок, туда-сюда,
Я счастлив, что я есть,
Я волнуюсь и тороплюсь,
Скоро-скоро я побегу…
Дитя расплылось в улыбке. А я уже перестал думать, чей он.
Затем она стала кормить его. Поначалу он высокомерно (действительно!) отбивался, а потом так сильно прикусил ее грудь, что она закричала: «Ой, сукин ты сын!» Мальчуган, пока сосал грудь, не отрывал от меня глаз.
Когда он насытился, я сделал то же, что и он, — попробовал молока Гвен. Оно оказалось сладким-пресладким, как ваниль.
Мы с Гвен снова легли в постель и лежали в первый раз за ночь без движения. Любовь истощила нас. Я — на спине, она — рядом, перебросив ногу через меня, рука на моей груди, голова — на моем плече. И вот в этой позе, помнится, она и объявила о своем обручении.
— Ему еще не сказала, но сама уже все решила. Я выйду замуж за Чарльза!
Я промолчал. Мы лежали, наши тела в объятиях друг друга, а я молчал.
— Он — лучший из тех, кого я знаю. Он также — единственный, кто любит меня без претензий.
— Ты хочешь сказать, что он не обращает внимания, с кем ты спишь?
— Он любит меня такой, какая я есть.
— Да-а. Может, ты и права.
Когда я закивал согласно головой, она сжала меня.
