Сад теперь просматривался из конца в конец; можно подумать, вычищенный, он уменьшился вдвое. И Жене трудно представить, как здесь, в Таврическом саду, по словам Софьи Николаевны, до войны устраивались большие народные гулянья. Работал настоящий театр, цирк-шапито, был ресторан со множеством киосков, публика гуляла, каталась на лодках, играл духовой оркестр...
Одна эпоха сменила другую. Какая лучше - гадать нечего. Одни воспоминания у Софьи Николаевны, другие - у Жени, будут совсем иные у тех мальчиков и девочек, которых поспешно уводят домой мамы и бабушки, опасаясь дождя.
Женя под зонтиком неторопливо шла по аллее. Кажется, именно дождь, свежесть в воздухе под деревьями с мокрыми листьями, почти что сумерки и отдаленный шум города заставляли Женю вздрагивать, и она встряхивала головой, понимая, что это осень, и она несла, как зима, и весна, и лето, свои перемены в жизни, и Женя вдруг засмеялась, как в детстве.
Пройдет ли вдруг дождь, как весело было закричать: «Дождь пошел! Дождик!» - и спрятаться под грибок. Повалит ли снег, как радостно ловить снежинки, которые тают, еще не коснувшись ладоней. Но вот ты в школьной форме и чувствуешь себя, как артистка на сцене, да ты и на сцене, потому что и парта твоя, и класс твой, и школьные коридоры и лестницы - это ведь сцена, где ты то с важным видом, то с веселым и забавным играешь роль школьницы, хорошей, примерной, пусть не всегда это и удается, и сколько глаз наблюдает за тобой с одобрением или с легким порицанием! А вот однажды ты, уже большая, катаешься на катке и замечаешь впервые, как на тебя обращают внимание взрослые мальчики. Как стыдно это и весело!
Женя шла вдоль пруда. Дождь кончился, стало заметно светлее. Как ни мал теперь сад, а здесь поселились утки. Серые, крупные, подвижные, сидя на воде, словно играючи перемещаются вдоль берега. Утки всеми своими повадками напоминали Жене детей. Ясность и простота живой жизни исходили от них.
Женя переходила второй мостик, когда в воде засияла синева - это в расходящихся тучах выглянуло чистое небо. Отступили сумерки, и снова заблистал день, и тут показалась Софья Николаевна, завершающая свой круг.
- А я, милая, давно тебя заметила, - сказала она. - Идешь, задумавшись так, словно ты забрела сюда во сне. Ты о чем это?
- Я? Ничего!
- Ну идем.
Как странно входить в дом, в котором прошло твое детство, в квартиру, где все не так и не то, и встречать лица людей, с которыми ничего общего не имеешь. Но не они здесь, а ты чужая. Только у Софьи Николаевны всё - как встарь, точно это музей-квартира вне времени, и под стать музею бросаются в глаза книги в шкафах с застекленными лверцами, картины и гравюры по стенам...
Не успели отпить чай, как в дверь позвонили три раза.
- Поди открой, - сказала Софья Николаевна без особой радости. - Я думаю, это он.
- Кирилл?
Это был он. В сером свитере и потертой кожаной куртке, словно бы с отцовского плеча, Кирилл оказался и большеголов, и ростом высок, и имел вид совсем не интеллигентный, а как бы простонародный, правда, с той, едва уловимой особенностью, что все-таки выдает интеллигента. «Кто такой?» - невольно хотелось у него спросить.
Встретились, как старые знакомые. А у Жени вообще был такой нрав: к каждому, кто проявлял к ней симпатию или должен был ее проявлять, по ее мнению, она относилась крайне доверчиво, что делало ее словоохотливой, даже излишне. Черта чисто детская. Кирилл слушал ее внимательно, лишь изредка качал головой, не соглашаясь, и Женя переводила дыхание, соображая, не сказала ли она глупость. Вроде нет.
- Скажите, - новая мысль увлекала ее, - вы так и не были женаты?
- Нет, - Кирилл рассмеялся с легким удивлением.
- Неужели вы не были влюблены ни разу, ну, достаточно серьезно... чтобы жениться?
Софья Николаевна покачала головой.
- Что же вы хотите знать? Мои романы? - лукаво улыбнулся Кирилл.
- А нельзя? - засмеялась Женя, явно кокетничая с ним, уж конечно, в шутку.
У Софьи Николаевны на стене висела одна из фотографий Жени.
- Надо Женю снять в профиль, - сказал Кирилл. - Профиль у нее чудный. Однажды я влюбился было в профиль, знаете, кого? Анны Петровны Керн на известном рисунке Пушкина.
- Я вижу, - сказала Женя, - вы все превращаете в мечту, даже профиль молодой женщины.
- Право, Женя у нас умница! - сказала Софья Николаевна.
- В мечту? Может быть, - отвечал Кирилл. - Но для меня мечта не есть недоступность, не просто игра фантазии. Это форма освоения действительности, особенно искусства и красоты.
- Хорошо, - сказала Софья Николаевна. - Женя, а ты что скажешь?
- Таковы, положим, поэты, а вы ведь избрали научную карьеру! - засмеялась Женя.
- Да, Кирилл?
Кирилл как-то уже совсем не обращал внимания на хозяйку и не отводил глаз от Жени. Она собралась домой, он последовал за нею, не совсем корректно и по отношению к Софье Николаевне.
Усадив Женю в троллейбус, Кирилл отправился домой пешком, чуткий к новизне мира и к красоте женщин более обыкновенного. Он несся сквозь вечернюю толпу, свободный и даже гордый духом. Открывая ему дверь, Женя вся засветилась нежным удивлением. Его же ошеломить было легко. Один мимолетный взгляд девушки, промелькнувшей в толпе, мог его смутить или обрадовать не на шутку. Но подобного рода соблазны - это ведь как цветущий луг, это краски жизни, ее лучший миг. Красота не имеет вне себя цели. Он уже встречал девушек, как-то нарочито легкомысленных внешне и целомудренных просто и естественно. Знал он и таких, для которых учеба и совместные занятия наукой служили, казалось, всего лишь поводом для уступчивости, стоило только пожелать ласки, что с ним случалось «в прежни годы».
Но, не обойденный нежным вниманием молоденьких женщин, он тем не менее стал с годами как-то нерешителен и робок с ними: более внимателен и строг. Он так же, как прежде, влюблялся, но уже словно бы посмеивался над собой. Свое же постоянное, всеобъемлющее внимание к женщинам, как, впрочем, и к маленьким детям, как и к природе, не говоря об искусстве, он обозначал теперь как любовь к жизни, как любовь к красоте и пластике во всех ее проявлениях.
И в этом его всеобъемлющем чувстве, в котором присутствовали, по сути, все люди на Земле, наравне с миром вымышленных героев мировой классики, все, начиная с матери и отца и кончая всеми, на ком останавливался его взор во время его прогулок, в этом чувстве любви, похожем на вдохновение, Женя Сережникова - как ни странно - занимала далеко не центральное место. Новая встреча - и он снова ходил влюбленный, а Женя словно разговаривала с ним, отвечая на его речи в поселке у станции Пери.
«И я вас хорошо помню с самого детства, - говорила она. - Я видела вас у тети, но не всякий раз показывалась, особенно с тех пор, как однажды я поила вас чаем. Помните? Вы позвонили, а мне следовало сказать, что никого нет дома. Но я хорошо узнала ваш голос и открыла дверь. Может быть, я одна соскучилась дома. Я пустила вас и предложила вам чаю. Мне кажется, кокетничала с вами напропалую. Не помните? Слава богу! Мы пили чай с бисквитным тортом. А потом я все спрашивала у вашего отца: как поживает Кирилл, как учится? И он шутил с тетей, что я неравнодушна к его сыну. Это хорошо. Он хороший парень. Я не отрицала, а начинала скакать на одной ноге, петь и вообще вести себя так, как будто еще и шуток не понимаю. Вот с каких пор у меня осталось хорошее чувство к вашему отцу. Но не к вам, к сожалению...»
Так Женя продолжала разговаривать с ним несколько дней кряду, чему бы она очень удивилась, если бы узнала о том. Но всякая греза тускнеет и улетучивается, тем более если ее не питать живым общением, и Кирилл, хорошо зная это, с грустной усмешкой над своими детскими фантазиями уже хотел расстаться с ними, как вдруг к ним позвонили и раздался знакомый голосок Жени, спрашивающий о нем.
Открыв дверь из своей комнаты, Кирилл увидел Женю в плаще, столь хорошенькую и вместе с тем такую простую и весело-нежную в каждом движении и в улыбке, что кажется чудеснее сновидения и грез.
- Простите! - воскликнула она. - Я всего на минуту. Дела у меня никакого нет. Просто шла мимо и узнала ваш дом, вспомнила даже лестницу и квартиру вашу... Как-то с тетей я была у вас.
Кирилл предложил пойти на выставку в Летнем саду, в павильоне Росси.
На выставку не попали. Вышли к Неве.
- Как давно я так не гуляла! - говорила Женя.
Она расстегнула плащ и держалась как самое беззаботное существо на свете.
Кирилл остановился у Кировского моста и глядел на город над невским плесом, некогда безмерно огромным водным пространством для него, все равно как море. И не такой ли широкой и пустынной, с парусными кораблями, изображали Неву художники XVIII-XIX веков? Васильевский остров казался ему и теперь, как во времена детства, далеким, таинственным миром, как старинные города на гравюрах, где жизнь кипит, а вместе с тем - тишина, безмолвие и свет...
