Михаил. 1968, 15 мая
Что-то стал я довольно часто чувствовать странное
недомогание: ни с того, ни с сего наваливается усталость, появляется одышка. Начал заниматься дыхательной гимнастикой йогов, вроде, помогает. Но мне говорят, что такая самодеятельность опасна, может породить какую- нибудь новую болезнь. На это у меня свой ответ: самая неизлечимая болезнь — это жизнь: сколько не лечись, все равно помрешь!
Но пока со здоровьем — тьфу-тьфу! — кроме этого, все нормально. Вон мой дед прожил почти до девяноста лет, а прадед так чуть ли не за сотню перевалил! Только отцу чекисты укоротили жизнь лет на пятьдесят…
Ну, да Бог не выдаст, свинья не съест! К тому же Бога нет, а свиней кормят комбикормами, чтобы на людей не покушались!
По ладони земли, как по линии жизни,
Нас морщина дороги ведёт в никуда.
Мы становимся хуже, глупее, капризней,
И все туже сжимает болезней удав.
Впереди остается не так уж и много:
Жизни треть или четверть, а может, и день. Все равно мы не можем представить иного: Жизнь — огонь. А не прошлого тень!
И как птица, подбитая пулей неметкой, Мы надрывно летим всё вперед и вперед… И ни галльской,
ни шведской душе,
ни немецкой
Не понять, почему нас ничто не берёт!
Сережа. 1970, 18 августа
Папе сегодня исполнилось шестьдесят лет. Он, как
всегда, заводной, жизнерадостный, веселый. Он так кипит энергией, что иной тридцатилетний ему позавидует! Мы опять приехали всей семьей. Приехали к обеду, а в семь ожидаются гости, вернее, папа снял столовую под импровизированный банкет.
Я советовался с Марией, что бы подарить папе. Она сказала:
— Сережа, подари отцу какую-нибудь свою новую книгу,
он будет безумно счастлив.
— Знаешь, Мария, а это прекрасная идея! У меня сейчас как раз вышел перевод одной из книг в США и мне прислали авторский экземпляр!
Мы с Марией лет пять назад как-то неожиданно перешли "на ты". Я во время одного из наших ставших традиционными посиделок на кухне с сигаретами, оговорился, обратившись к ней: "Ну, Ксеня, понимаешь…" Тут я осёкся, а Мария на это засмеялась и ответила, что хоть она и не Ксения,
но ей тоже будет проще общаться со мной "на ты". Мне сначала переход "на ты" давался нелегко, но при всеобщей поддержке я освоился. А так и действительно проще!
Когда я вручил папе книгу, зайдя к нему в кабинет, он меня поздравил и поблагодарил за подарок. Потом прочитал мое посвящение: "Дорогому Папе. С любовью и бесконечной благодарностью за все, что ты для меня сделал в жизни. Сергей. 18/VIII-70". После этого он сказал:
— Давай разыграем с тобой спектакль: когда все соберутся в столовой на наш банкет, подари мне эту книгу еще раз. Сделаем вид, что того, что было сейчас не было вообще, хорошо? Ведь и Марии, и Люде, и Свете будет приятно, что ты у меня такой!
В нашу шутку была посвящена только Мария, которой папина выдумка понравилась.
На самом банкете мне дали тост первому. Я решил, что нужно процесс сделать более интересным, рассказал историю про написание папой кандидатской диссертации и одновременное кромсание мною Брэма для своей
"Энциклопедии животных". (Конечно, это был плагиат: папа использовал эту же тему на банкете по случаю моей защиты кандидатской, но никто, кроме нас с ним, об этом не знал.) Вспомнил, как папа сказал, глядя на изрезанные книги, что наука требует жертв. Когда все насмеялись вдоволь, я преподнес папе американское издание своей книги и мы трижды по-русски расцеловались под общие аплодисменты.
Потом были другие тосты за именинника, другие памятные подарки. Но гвоздем программы был, конечно, папин ответный шуточный стихотворный тост "философского содержания", как он сам сказал.
Михаил. 1970, 18 августа
Мне исполнилось шестьдесят. Почему отмечают
юбилеи? Вот мне мой научный руководитель по кандидатской, академик Харкевич прислал сегодня чудную телеграмму:
" Поздравляю! Соболезную… Еще раз поздравляю!
Еще раз соболезную… Ваш А. Харкевич".
Лучше не скажешь!
Но тем не менее, собралась вся честна компания: костяк моей лаборатории, некоторые близкие коллеги из академического института, ну, и конечно же, свои: приехали к нам с Марией Сережа с Людой, Светой и уже трехлетним Игорем, Олег со своей женой, Ксеня с Виктором и Леночкой. По такому поводу пришлось на вечер снять институтскую столовую. Шеф-поваром была, конечно Мария, ей помогали Люда, Ксения и Жанна, жена Олега.
Сотрудники лаборатории выпустили фотомонтаж- коллаж под названием "Куда наш Макар телят гонял". Внизу во всю длину этой стенгазеты был написан лозунг "Сто лят!"
Я про весь этот заговор и не знал, а Мария, оказывается, была в курсе дел: она даже снабдила ребят из моей лаборатории моими детскими и юношескими фотографиями. Увеличенные вдвое-втрое фотографии заполнили огромный склеенный лист размером, наверное в пять ватманских листов! Были там и старые, еще дореволюционные фотографии моих родителей, и моя фотография времен учебы в академии в Ленинграде. Тут уж все потешались: "Михаил Платонович, а у вас оказывается раньше волосы на голове росли!" Потом были фотографии из Монголии, с Халхин-Гола, фотографии в бытность мою преподавателем в Военно-воздушной академии и в Рижском авиационном училище. Могу сознаться, что мне и самому было интересно попутешествовать во времени.
Потом сели за стол и начались тосты за меня, с пожеланиями здоровья и долгих лет жизни. Я был готов к алаверды, заготовив заранее юмористическое стихотворение:
Кругооборот козлов в природе
С возрастом козлам приходят мысли о бренности бытия…
А. Шопэнгауер
(перевод И.С. Козловского)
Маленький козлик скачет по травке. Старый козел почивает в канавке. Над ним, растопырив от злости глаза, Стоит, негодуя, коза-дереза.
Очень уж зла
На мужа-козла:
В доме все пусто,
Ни листочка капусты,
Хлеба ни крошки!
А у козлят уже режутся рожки…
А юный козлик Прыгает возле, Собирает розочки
Для молоденькой козочки.
А козочка аж млеет
И все бле-е-ет, бле-е-ет, бле-е-ет…
Ну, не коза,
А коза-егоза!
. . . Старый козлище Давно на кладбище. С ним и коза,
Что была дереза. Бурно пожили — Мирно почили… Мир да совет — Тот еще свет!
Бывший юнец пообрюзг, поустал.
Любит подрыхнуть в тенистых кустах.
А где же коза, Что была егоза? Оттянуто вымя Дитями малыми. Усталость в глазах
Да колтун в волосах…
Маленький козлик стал уж большой. Козочек любит козлиной душой. Ясно, что с этакими рогами
Козлику тесно в плену моногамии!
. . . .
И новый козленок скачет по травам! Им, молодым, не жалеть по потравам. Рад он цветочку, листочку и травке…
Но ждет его место в знакомой канавке…
Все посмеялись, и только один из сотрудников заметил: "А все это, конечно, грустно…" Я вообще-то был согласен с ним, но пришлось отшутиться, что каждому свое: одному по травке скакать, а второму уже в тенечке дрыхнуть, это совершенно естественно.
ВРЕМЕНА ГОДА: Старость
Всему приходит свой черед. Все, что зацветает, должно отцвести. Отцветший цветок дает плод. Плод созревает и падает на землю, чтобы потом дать начало новой жизни. И вот все засыпает, засыпает надолго, до пробуждения, до начала новой жизни…
Всякая весна приводит, в конце концов к зиме, которая хоронит под своим белым саваном все то, что буйствовало цветением по весне, что потом звенело мириадами кузнечиков и цикад летом, что прельщало глаз своими пышными нарядами осенью… И так год за годом, жизнь за жизнью: старое уходит, давая место под солнцем новому, молодому, жадному до жизни.
Но и в зимнем успокоении есть своя задумчивая прелесть. Белый пух девственно чистых
снежинок после ночного снегопада покрывает все вокруг — крыши домов, голые ветви деревьев, вчера еще блестевшую зеркальным льдом реку. Солнце светит своим холодным зимним светом через толщу низких зимних облаков. Да, нет вокруг ярких красок, все почти монохромно, как на картинах Питера Брейгеля Старшего: изломанные, как в страданиях, черные руки деревьев, воздетые в белесое небо, да белая бесконечность земного заснеженного пространства…
И музыка Вивальди светло и беззвучно
струится в отдыхающем мозгу. Будто растекается она по окружающим полям и лесам, и поет она о том, что и зима — продолжение жизни, что нескончаемо бытие под небесами…
