И музыка Вивальди светло и беззвучно
струится в отдыхающем мозгу. Будто растекается она по окружающим полям и лесам, и поет она о том, что и зима — продолжение жизни, что нескончаемо бытие под небесами…
А бывает, что вдруг задует нудный и сильный ветрило и примется сыпать тебе в лицо колючую порошу, от которой индевеют брови и ресницы, а щеки покалывает будто маленькими электрическими искрочками. Но и эта благодать Божья не обходится без подарков: иногда и солнышко пробивается, небо голубеет, становится светлее и веселее на душе. И если застыть на месте, вставши где-нибудь на защищенном от ветерка месте, то начинает постепенно пригревать. Вроде зима тебе показывает, что и она не только стужей ледяной богата, но и тепло у нее свое есть, только найти его, может, не все могут, да и тем, кто его находит, оно не всегда всем дается.
Но проходит, проходит зима… И жизнь
проходит… Да, поди уж, почти прошла… Но на душе нет горечи или страха. Жизнь прожита интересная, полнокровная, в добре и любви. И не страшна смерть… К тому же сейчас-то все еще жизнь! Да разве и можно не жить, будучи живым? Если ты никогда не нес радости другим, не любил их, не дарил им свое тепло — был ли ты жив? И разве бессмертие наше не в той памяти, которая остается у наших близких о нас? Разве не в той нашей фантомной любви наше бессмертие, в любви, которая продолжает согревать наших близких даже
после того, как огонь любви физически загаснет с ушедшим человеком?
А там растут дети, внуки… Может, до
правнуков и не дотянуть, но знаю, будет еще много вёсен, будет много радости. Пусть не у меня, но
у тех, кого я люблю — моих детей и внуков, родственников и друзей — всех тех, чьей жизнью буду я жить до последнего своего дыхания…
Да, цвела весна рассветом,
Но прошло, прошло всё это…
Жило в пышных красках лета,
Но прошло, прошло всё это…
Лист осенний гнало ветром,
Но прошло, прошло и это… Зимний сумрак… Мрак без света… Но пройдет, пройдет и это…
В этом мире все не вечно.
Только время бесконечно.
Михаил. 1970, 8 ноября
Уж не помню, почему возник у нас сегодня разговор с
Сережей о вере, о религии. Я вспомнил свою маму, глубоко верующего человека. Вспомнил также и глубоко верующего отца. Потом вспомнил, как несмотря буквально на святость моих родителей, Бог — если он есть — не удосужился их защитить от революционного произвола. Сказал, что именно тогда я решил, что если Бог есть, то мне такой Бог не нужен, а если нет, то зачем в него верить? Для себя я решил, что мой Бог — это мой отец. Когда мне трудно, я мысленно обращаюсь к нему за советом, беседую с ним, и в этой беседе нахожу ответы на свои вопросы. Я понимаю, что я просто рассуждаю в форме диалога, но сам по себе образ моего отца помогает мне своей добротой и своей любовью ко мне.
Я прочитал Сереже стих, который был написан мною в один из моментов размышлений о жизни, о совести и о Боге.
Своей души открою двери:
Я сам, признаюсь, в Бога верю. Есть у меня мой личный Бог, Который в жизни мне помог.
Он помогал, что было сил
И жертв дурацких не просил.
И совесть у него чиста — Меня избавил от креста, И сына не велел заклать,
Не слал жену в ломбард закласть.
Вот я какого Бога сын!
И я скажу — сей Бог един:
Со мной вошел он в этот свет, И вместе наш исчезнет след… Он Бог-Отец и Дух Святой,
А я же — Божий сын простой!
И мой пророк — не протокольный.
Он — просто мой Учитель школьный.
Второй Учитель и Пророк —
Тот, кто мне стать, кем стал, помог.
* * * * *
Встав у церковного порога, Как на распутии дорог, Сыщи ты собственного Бога.
Он лучше, чем церковный Бог! А впрочем, разве дело в вере? Будь человеком, а не зверем.
С крестом ты, или без креста, Но совесть быть должна чиста. А коль душа твоя убога,
То много ль смысла в вере в Бога?
Твори добро, люби людей,
Не будь в плену дурных идей, Душой будь светел, как кристалл, И можешь не носить креста!
Сережа. 1974, 24 августа
Сегодня ходил с Игорем записывать его в школу.
Поскольку школа около нашего дома с каким-то там уклоном, то для первоклашек устроили "собеседование". Чего только не понапридумают наши горячие головы из сферы школьного образования!
Я рассказал Игорю, что главное на собеседовании — это ошеломить экзаменаторов скоростью и неожиданностью ответов. Я даже в упрощенном варианте рассказал ему, как сам держал собеседование в МАИ.
В коридоре толпились будущие ученики с родителями. Вот дошла очередь и до нас: пригласили в класс, где сидела комиссия из трех человек. "Вот людям делать нечего в субботу!" — Подумал я. И вот из-за учительского стола пошли вопросы:
— Как твоя фамилия, мальчик?
— Макаров…
— А как тебя зовут?
— Игорь…
— А уменьшительное имя у тебя есть?
Игорь посмотрел вопросительно на меня, но я и не подал виду комиссии, что собираюсь помогать сыну. Дело в том, что у нас в семье как-то не в ходу уменьшительные имена.
— Егорий! — Вдруг выпалил Игорь. Я оценил, что он хорошо усвоил мой урок.
— А как твое отчество?
— Платонович! — Уже не задумываясь, брякнул он.
Молодец, подумал я: неверно, но быстро!
— Так, ну, а теперь тебе простая задачка: У тебя три курицы. Сколько будет в каждой части, если разделить на два?
Игорь не на шутку задумался… Я уже начал про себя ругать его последними детскими ругательными словами: мы же с ним делили и на три, и на пять, и на десять числа аж до тридцати… Он же все знает! Почему молчит? О чем тут думать? В этот момент Игорь спросил:
— А они варёные или живые?
— Ну, Егорий, какая разница? — Спросила одна из чересчур умных тёть.
— Если они живые, то будет две и одна…
Все экзаменаторы засмеялись, а я подумал про себя: вот ведь молодец! Сам дошел до целочисленной Диофантовой арифметики. А эти глупо захохотавшие бабы, возможно о Диофанте и слыхом не слыхивали!
Михаил. 1974, 2 сентября
Вчера вдруг случился со мной острый сердечный
приступ, сказали микроинфаркт. Мария без паники вызвала неотложку и через десять минут я уже был в реанимационной академического госпиталя. Нужно сказать, что психика у Марии устроена удивительнейшим образом: она теряется при малейших неудачах, может переживать о давно минувших событиях, но зато когда дело касается серьезного инцидента, она принимает решения, как Наполеон на поле боя — быстро, решительно и главное — правильно.
В реанимации порядки строгие, Марию пустили ко мне всего минут на пять да и то не дальше двери. Но зато уже сегодня, когда меня перевели в обычную палату, она пришла и сидела минут сорок, пока ее почти силком не вывели от меня. Она держится стойко, ободряет меня, а вот я впервые, когда она ушла, кончил хорохориться: звоночек прозвенел. А мне так хочется жить!
Дни идут, семеня:
Утро. Полдень да вечер…
Каждый день для меня —
Это лишь ожидание встречи, Открывается дверь. Без халата, По-домашнему входишь ты, Озаряя светом палату.
Эта явь — лучше всякой мечты!
Я касаюсь тебя рукой, Говорю какую-то чушь… Время мчится бурной рекой, А я, чтоб медленнее, хочу!
Но секунды слагают часы. За окном проступает мгла. Вижу — капельки будто росы — На глаза твои влага легла.
Я бодрюсь. Говорю: "Пока!
У тебя еще много дел!"
Из души моей рвется тоска:
Я не то ведь сказать хотел.
. . . .
Затихают за дверью шаги. Тишина наступает, звеня. И секунду, как злые враги, Начинают пытать меня.
Изнурительна каждая ночь…
Бесконечно длинны вечера…
Я сегодня жду завтра точь-в-точь,
Как сегодня я ждал вчера…
Мария. 1975, 3 августа
Вчера Михаилу опять было плохо. Опять сердце…
Опять неотложка. Сергей по каким-то своим каналам устроил отца в правительственный госпиталь. Говорят, там плохо все,
кроме хирургии. А хирургия на высшем уровне, особенно с операциями на сердце — там работает лучший в Союзе кардиохирург.
Была сегодня с утра в госпитале. После операции Михаил лежал в реанимационном отделении. Меня пустили посмотреть одним глазком: в правительственном госпитале порядки помягче, чем в обычном. Зрелище было ужасное: в рядок, на высоких койках, разделенных занавесями от потолка до пола, лежали буквально трупы, опутанные проводами и трубочками. Над каждым капельница, около каждой кровати столик с какой-то аппаратурой. Все одинаково бледные, лиц не видно из-за кислородных масок…
