Меир Шалев - Эсав

— Он уже годы стоит вот так, бедняга, — сказал отец, — и лицо у него, как у старого кади, который вошел в слишком горячую воду.

— Бринкер уже не работает, — сказал мне Яков. — Его поля уже такие послушные и привычные, что он только дает им устные указания.

— Шалом, Ицхак, — окликнул я его, как уже делал несколько раз со времени приезда. Но теперь к его афазии добавились годы и катаракта, и Бринкер, взглянув на меня с тупым усилием, сказал:

— Шалом шалом ну вот два после, — и снова стал вслушиваться.

— Ты не можешь себе представить, как этот йеке был влюблен в вашу мамочку. — Отец поразил меня своей издевательской слащавостью. — На ее похоронах он плакал, как магрибский ребенок, потерявшийся на рынке, даже меня переплакал. — Я был потрясен, и отец засмеялся: — Ты только представь себе — йеке, немецкий еврей, и вдруг плачет на похоронах жены ближнего, хе, хе, хе…

Лея стояла на коленях, и вокруг нее, по всему полу, расстилался странный, мягкий, сверкающий тысячами оттенков ковер.

— Не закрывай окно, — сказала она, когда я вошел. — Пусть будет побольше воздуха.

Теплым и ласковым было то утро. Я хорошо помню дату, потому что было первое мая и мы не пошли в школу. Я надел очки, и мое дыхание остановилось раньше, чем я понял, что видят мои глаза. Вокруг нее на полу были рассыпаны тысячи маленьких, разноцветных, квадратных камешков.

У меня перехватило дыхание.

— Что это? — захлебнулся я, в душе уже зная ответ.

— Мозаика, — спокойно ответила Лея. — Ты разве не помнишь мозаику, которую Бринкер нашел в своем винограднике?

— Это… ты ее украла? — Мой голос дрожал.

— Фу, какой глупый! — усмехнулась Лея. — Это твой брат украл ее и принес мне в подарок. В мешке.

— Как он узнал о ней?!

— До чего ты наивный! Ночью, когда тесто начало всходить и ваш отец был занят в пекарне, Бринкер пришел к вам и позвал вашу мать в виноградник — показать ей мозаику. А Яков проследил за ними, вот и все.

Эта пулеметная очередь, это побиение правдой свалили меня наземь. Острые маленькие камни впились в мякоть моих колен.

— И ты прятала ее все эти годы? — спросил я наконец.

— А что, я должна была кому-то рассказать?

— Ихиелю и Бринкеру следовало знать об этом, — сказал я.

— Нет, — твердо сказала Лея. — Ничего подобного. Эта мозаика моя. Не Ихиеля, не Бринкера и никого другого.

— И ты… сумела ее составить? — спросил я после продолжительного молчания.

— Кого?

— Эту женщину… эту женщину на мозаике.

— Так это женщина! — воскликнула Лея. — Он мне не объяснил. Я понятия не имела, что составлять. — И вдруг рассмеялась: — Он пришел, высыпал все камни на пол, сказал: «Я принес тебе самый трудный и самый красивый в мире пазл, сделай из него, что хочешь», — и ушел.

Она сказала, что разделила камни на кучки по цветам и сумела сложить из них несколько картинок.

— У меня уже получались цветы, и птицы, и один симпатичный парень.

— Хочешь составить ее по-настоящему? — спросил я.

— Да, — ответила она глубоким, дрожащим голосом. — Да. — И я помчался в библиотеку.

Ихиель трудился, вклеивая в один из своих альбомов портрет Альберта Эйнштейна, размещенный над свободным местом, оставленным для его будущих последних слов.

— Когда ты успел его прикончить? — спросил я. Но Ихиель не настроен был шутить, потому что снаружи уже послышались те вирши, что так безумно раздражали его:

Тонкие детские голоса радостно звенели в воздухе, и Ихиель торопливо распахнул библиотечные окна, чтобы все видели, что он не участвует в этом празднестве. Кто-то из учителей крикнул: «Стыд и позор!» — красные флаги прошествовали мимо окон, и я вернулся к делу, ради которого пришел.

— Ихиель, — сказал я, — помнишь мозаику, которую Бринкер когда-то нашел в своем винограднике?

— Конечно, помню.

— Ты ведь тогда ее сфотографировал, верно?

— Нет.

— Брось, Ихиель. Мне нужен этот снимок, — сказал я.

— Зачем?

— Нужен, — сказал я. — Какая тебе разница зачем.

— Я не отдам эту фотографию. Ни тебе, ни кому другому.

— Да я ее не заберу навсегда. Я только сделаю себе копию.

— Нет.

— Ну, сделай сам, если ты мне не доверяешь.

— Нет.

Какое-то время я ходил между книжными стеллажами, а затем, скрывшись за синей стеной томов «Тарбута» и «Миклата», негромко произнес:

— Ну, а если я тебе дам за это последние слова, которых у тебя нет в коллекции, — тогда дашь?

В библиотеке воцарилась тишина. Я вышел из своего укрытия и увидел следы душевной борьбы на лице Ихиеля.

— Что, например, ты можешь предложить? — прошелестел он пересохшим языком.

— Например, — произнес я очень-очень медленно, — «Мир вам, друзья мои, счастье мое. Как сладостно, что мне довелось увидеть вас вновь. Помолитесь за мою душу».

— Я хочу настоящие последние слова. — Ихиель скрестил руки на груди. — Не из книг.

И тут же вынул из ящика стола фотографию, чтобы стимулировать мою память. И тогда я сообщил ему настоящие последние слова — те, что принадлежали отцовскому дяде Рафаэлю Хаиму Леви и вырвались у него на исходе Судного дня, сразу же после того, как он влил в свои пересохшие внутренности три литра слишком долго бродившей пепитады: «Дайте мне поскорее перо, я хочу писать».

— Крайне интересно, — запыхтел Ихиель. — Сам Генрих Гейне сказал нечто похожее.

Он торопливо полистал в альбоме и показал мне последние слова Гейне: «Писать… бумага… карандаш».

— У моего отца есть еще много таких дядьев, — заметил я.

— На, возьми! — сказал он. — Возьми и принеси еще. У меня есть еще копии.

Так мы с Леей начали складывать мозаику. Отец оказался поистине неиссякаемым источником. Его велеречивые мертвецы возбуждали Ихиеля Абрамсона как отточенным стилем, так и странными обстоятельствами своей кончины. Все они вели себя, как истинные литературные герои, — ни одному из них не удалось преодолеть соблазн сказать перед смертью что-нибудь значительное.

«Иссахар Фиджото, да упокоится он с миром, когда его нашли в преклонном возрасте плавающим в ливорнской бане с двумя саламандрами на животе, сказал: «Я хочу немедленно надеть брюки». Но пока ему принесли брюки, он уже вырвал червями и умер».

«Доктор Реувен Якир Пресьядучо умер, бедняга, в конце месяца элул, когда перенапрягся, трубя в шофар. Кровь брызнула у него из ушей, и его последние слова не могли найти, пока не взяли шофар и не постучали им сильно по столу».

Писательница Грация Агилар, «болезненная жещина, умершая в расцвете лет», оказывается, процитировала при своем последнем издыхании фразу из Книги Иова: «Вот, Он убивает меня, но я буду надеяться». Я и сам был удивлен, когда отец заявил, что она была нашей родственницей, и еще больше удивился, обнаружив, что он говорил правду, потому что эти ее последние слова были задокументированы в книге «Доблестные женщины нашего народа».

Но однажды, когда отец процитировал последние слова одного из самых древних наших дядей по имени Элиягу Шалтиель: «Ангелы Господни, ангелы Господни…» — я не сдержался и заметил ему, что две недели назад он приписал те же самые слова одному из наших прапрадедов, Шимону Узиелю из Салоник.

Однако отец, который обычно крайне ревниво относился к своим рассказам о наших великих сородичах, на сей раз только улыбнулся и с неожиданной для него искренностью сказал:

— Какая разница, дурачок, кто сказал и что сказал. Так ли, иначе, все они мертвы.

Ихиель тоже не был удивлен, когда я исповедался перед ним в отцовском прегрешении.

— Ну, и что такого? — невозмутимо сказал он. — Не он первый, не он последний. Каждый человек может придумать последние слова, и бывает, что придумывает их правильно.

И велел мне прочесть «В сердце тьмы», дабы я убедился, что Марло, сказавший возлюбленной Курца: «Его последним словом было твое имя», был самым жестоким обманщиком из всех нас.

А отсюда до всех прочих выдумок оставался, как ты понимаешь, всего один шаг.

Тишина. Я фотографирую: Михаэль и Шимон играют во дворе. Шимон лежит на животе, а Михаэль расхаживает по его спине, массируя своими пятками больное тело. Шимон стонет от наслаждения. Потом, насколько ему позволяют возраст и хромота, скачет по двору, а Михаэль пытается наступить на его тень. Каждый раз, когда ему это удается, Шимон рычит в муках, а Михаэль взрывается смехом. Наконец Шимон сгребает его одной рукой и уносит в дом.

— Хватит на сегодня, пошли к отцу.