Отец пнул ножку стола. Что-то в нем изменилось по сравнению с прежним. Словно что-то в нем умерло. Он казался пришибленным и уже больше не говорил о том, чтобы переехать в другое место или хотя бы в другой дом. Работа была для него не просто привычкой, она стала своего рода необходимым условием его бытия: домой он возвращался, как солдат в отпуск с фронта, — его подлинная жизнь, его подлинные заботы были связаны с чем-то далеким, скрытым от них, невидимым, даже непередаваемым. Теперь он разговаривал с Колином уныло и безнадежно, а мать, словно чувствуя себя виноватой, вставала и пыталась взяться за какую-нибудь работу, но он тут же ее останавливал:
— Оставь! Колин все сделает. А то сразу опять угодишь в больницу. Помнишь, о чем доктор предупреждал? Я дурака свалял, что взял тебя оттуда.
— А каково мне сидеть и слушать все это? — говорила она. — Будь я здорова, ничего этого не было бы.
— Будь ты здорова, так еще что-нибудь приключилось бы, — говорил он мрачно. — Прямо проклятие на нас лежит. Ведь как мы старались чего-то добиться! А посмотри, чем все кончилось. — Он обводил рукой кухню. — И нет у нас ничего, и надеяться нам не на что.
Мать плакала и прижимала к глазам фартук — хотя она ничего не делала, по фартук все равно надевала, чтобы хоть так поддержать свою решимость. Отец уезжал на работу или — если разговор начинался утром — уходил наверх спать, а она еще долго тихонько всхлипывала, пряча лицо в ладонях, или брала на колени Ричарда и прижималась лбом к его щеке.
Однако теперь она понемногу пробовала работать — когда отца не было дома. Если Колин мыл посуду или подметал, она подходила к нему, брала у него из рук тряпку или щетку и говорила:
— Не надо. С этим я и сама справлюсь. — В ее голосе слышалась горечь, словно ей было невыносимо смотреть, как он возится на кухне.
И она говорила, чтобы он принес угля, вымыл окно, снял белье с веревки, считая все-таки, что такая работа ей еще не по силам. Каждый день после обеда она ложилась в постель, а когда отец был дома, сидела, не вставая, в кресле, точно хотела показать ему, что отдыхает и ни о чем не тревожится.
Но чем больше она показывала, как старается выздороветь, тем безнадежнее становилось настроение отца. Теперь он возвращался по утрам совсем измученный, с темными кругами у запавших глаз, с ввалившимися щеками. Крепко сжав губы, он тут же придумывал для себя занятие — перекапывал огород, чинил забор и даже мыл окна, хотя они были вымыты всего несколько дней назад. От участка у шоссе он давно отказался, и когда не мог найти для себя дома дела, то садился в кресло и спал одетый, с открытым ртом, громко всхрапывая. Стивен боязливо поглядывал на него из угла, а Ричарду строго приказывалось не шуметь. Если же они будили его, тряся за плечо, говорили, который час, напоминали, что у него почти не остается времени выспаться перед работой как следует, отец приоткрывал мутные, покрасневшие глаза и с несвойственной ему прежде злобой кричал:
— Да отвяжитесь вы! Оставьте меня в покое! Я и тут могу выспаться!
Мать окликала их из нижней комнаты:
— Да оставьте вы его в покое, ради бога! Он сам знает, где ему лучше отдыхать.
Отец, щуря глаза, слепо поворачивал голову на ее голос, откидывался на спинку кресла и снова начинал храпеть. Лицо у него было пустым и серым, как булыжник, но и в забытьи он, казалось, следил за ними. Глаза его оставались полуоткрытыми.
Как-то утром, когда отец спал наверху, а мать бесшумно начала подметать кухню, она вдруг пошатнулась, рухнула на стул и, схватившись за грудь, привалилась к столу. Колин растерялся от неожиданности: он стоял, не понимая, серьезно это или нет, не зная, что ему делать. Мать все цеплялась за стол, словно пыталась встать, а может быть, и продолжить уборку. Колин окликнул ее, но продолжал стоять у стола, ожидая, не скажет ли она, что он должен делать. Ее лицо исказилось, глаза закатились.
— Папа! — крикнул он. — Папа!
Отец спал наверху.
Он бросился к лестнице, снова закричал и тут же услышал, что мать зовет его почти обычным голосом:
— Мне бы кресло, Колин. — И громче, яснее: — В гостиную, Колин.
Мать прижималась лбом к столу, уронив на него руки, не в силах пошевелиться. Колину вдруг показалось, что она притворяется — что она легко встанет сама, если захочет. Он уже несколько лет почти не прикасался к ней и не помнил, обнимала ли она его хоть когда-нибудь.
Он взял ее под локоть и попытался поднять. Ноги у нее подламывались, руки бессильно свисали по бокам. Он подхватил ее под мышки, повернулся к двери и увидел отца, который в рубашке и подштанниках глядел на них мутными глазами, не понимая, что происходит. Казалось, он сейчас ринется вперед. Потом на его лице появилось недоумение, и, словно проснувшись, он растерянно вошел в кухню, спрашивая мертвым голосом:
— В чем дело, малый? Что случилось?
— Гарри, — сказала мать и еще раз почти крикнула: — Гарри!
— Я здесь, родная, — сказал отец, подхватил ее и резко, почти грубо прижал к себе.
— Она хотела пойти в ту комнату, — сказал Колин. — Прилечь на кушетке.
— Держись за меня, Элин, — сказал отец. — Держись за меня, родная.
Он приподнял ее, протащил через коридор и уложил на кушетку.
— Затопи камин, малый, — сказал он, нагнулся к решетке и добавил, обращаясь не то к нему, не то к самому себе: — Принеси-ка одеяло, надо ее хорошенько укутать.
Колин поднялся наверх и взял одеяло со смятой отцом постели.
Когда он спустился, мать вытянувшись лежала на кушетке, а отец растирал ей ступни. Ее ноги дрожали мелкой дрожью, и он увидел, что руки у нее тоже начинают дрожать. Ее подбородок задергался. Все ее тело сотрясалось.
— Поезжай за доктором. Разыщи его. Скажи, что срочно. — Он закутал мать в одеяло, как будто решил отправиться за доктором сам. — Живее! Бери мой велосипед, — сказал он. Он был без носков, рубашка расстегнута.
Ричард, который играл на кухне, тихонько пробрался в комнату и теперь стоял, прижавшись к косяку.
— Мам! — позвал он. — Мама! — И всхлипнул.
— Да поезжай же, чего ты ждешь! — сказал отец.
Он поехал к врачу на другой конец поселка.
Когда он вернулся, отец сидел на кухне и пил чай. Растерявшись от удивления, он спросил:
— А мама? Ей лучше?
— Угу. Ей сейчас полегчает. А доктор где? — спросил отец.
— Мне сказали, что он приедет, как только сможет.
— Это когда же? Черт подери, когда доктора нужны, так их не дождешься.
Колин прошел в комнату. Мать тихонько постанывала. Она была без очков. Укрытые одеялом ноги мелко дрожали. Вошел отец, держа в руках чашку.
— Не трогай ее, — сказал он и поставил чашку. Руки у него тряслись.
Он присел сбоку и начал медленно растирать ей ступни, а когда она застонала громче, выпростал из-под одеяла ее руки и принялся тереть их, повторяя испуганно и хрипло, словно тоже постанывал про себя:
— Тебе сейчас полегчает, родная. Сейчас доктор придет. Тебе сейчас полегчает, родная. Надо только потерпеть немножко.
Доктор приехал через час, Колин сидел на кухне с Ричардом. Доктор что-то говорил с шотландским акцентом, потом он услышал бормотание отца, тихие, невнятные ответы матери.
Наконец доктор вышел из комнаты, на ходу завинтил колпачок авторучки и сунул ее в нагрудный карман. Отец проводил его на крыльцо.
Минуту спустя с улицы донесся удаляющийся шум автомобиля.
— Сходи-ка в аптеку, — сказал отец, возвращаясь с листком бумаги в руке.
Когда он вернулся, мать лежала наверху в постели.
— Говорил же я, что она ничего не должна делать, — сказал отец. — Ей нельзя поднимать ничего тяжелого, и вниз нельзя спускаться, пока доктор не осмотрит ее еще раз. Ну, только в туалет. Видишь, что получается, если не выполнять указаний.
Ее припадок напугал отца. И придал ему сил. Он снова сам взялся за домашнюю работу и, не успев войти в дом, начинал выискивать, что еще не сделано: гладил свою одежду, стирал, мыл полы, протирал окна, охотно, старательно, без следа недавнего раздражения. Теперь, когда она не выходила из спальни и доктор навещал ее через день, когда над ними опять нависла угроза больницы, их жизнь снова почти вошла в прежнюю, привычную колею. Теперь отец знал, что от него требуется, и стряпал матери еду, носил наверх подносы, спал на кушетке, насвистывал, когда возился на кухне, и каждый вечер, перед тем как уехать на работу, поднимался в спальню поцеловать мать на прощание.
— Ухаживай за ней хорошенько, — говорил он Колину, когда спускался. — Следи, чтобы у нее все было, что ей может понадобиться. И присмотри, чтобы Ричард не вскакивал и не плакал, когда ты его уложишь.
Перед тем как лечь спать, Колин заходил к матери. Она лежала, откинувшись на подушку, иногда читала газету, а иногда дремала. Спокойно посмотрев на него, она говорила: «А ты уже умылся, голубчик?» или «Двери ты запер? Отец ведь не забыл взять ключ?» В ее словах слышалась растерянность, точно он был не он. Она вдруг привставала, трогала его волосы, приглаживала челку странным вопросительным движением, как будто не могла сразу вспомнить, кто это.
