— Бей! Бей сильнее! — Его лицо краснело, шея вздувалась так, что воротничок, казалось, вот-вот лопнет. — Да сильнее же, черт подери! Так у вас ничего не получится.
В присутствии Блетчли Риген хранил почтительное молчание. Блетчли завел манеру, сказав что-то, вдруг замедлять шаг и ждать, чтобы Риген повернул голову, остановился и — как бы он ни спешил — наклонился всем телом в его сторону или даже шагнул назад. Лицо Ригена выражало тогда терпеливую усталость, и он смотрел не на Блетчли, а куда-то поверх его головы. Если же, как бывало не так уж редко, Риген продолжал идти, не заметив, что Блетчли остановился, Блетчли продолжал стоять с пренебрежительной усмешкой на губах. Обнаружив, что его друга нет рядом, Риген с тем же выражением терпеливой усталости возвращался к тому месту, где ждал Блетчли, уже подняв брови, изнывая от желания продолжать свои словоизлияния. Все это время Риген не произносил ни слова, но одного его присутствия и привычно выжидательного взгляда было достаточно, чтобы вдохновить Блетчли на бесконечные описания его школьной жизни, подвигов его отца на войне, блистательных успехов каких-то дальних родственников или же на рассуждения о последних политических событиях.
В этом году кончилась война — раньше, еще весной. Праздновала вся улица. На пустыре были сдвинуты переданные через заборы разнокалиберные столы, застланные скатертями всех цветов и уставленные всевозможными тарелками с угощением. На стуле стоял патефон, и после еды начались танцы на траве. Пары спотыкались о кирпичи и бутылки, звуки их голосов отражались от стен, сливались с однообразным, почти тоскливым ритмом музыки.
Дети бегали у столов, хватали угощение, смотрели на танцующих, сбившись в кучки, и передразнивали их движения. Потом шахтеры расчистили место в стороне от столов и устроили состязания: жены наперегонки везли в тачках своих мужей; связанные по двое, бежали, спотыкаясь, на трех ногах, визжали и хохотали; мужья таскали жен на руках, а жены — уже к вечеру — пытались поднимать мужей. Среди всех этих мечущихся фигур, заложив большие пальцы в карманы жилета, со свежим белым носовым платком в нагрудном кармане, но на этот раз без котелка, расхаживал мистер Риген. Иногда он отделялся от толпы зрителей, вынимал из кармана брюк еще один белый носовой платок и объявлял, что подаст сигнал к началу следующего состязания. Он проверял, не переступил ли кто-нибудь из участников линию старта и правильно ли они стоят — кого-то отодвигал назад, кого-то подталкивал вперед, обеспечивая заметное преимущество тем, кто, по его мнению, не мог выиграть, а затем под визг и крики готовился торжественно подать сигнал к новому взрыву визга и криков.
— Когда я махну платком — вот так. Но прежде я скажу: «Готовы? Внимание!»
Он неторопливо, почти насмешливо потряхивал платком у себя над головой и взмахивал им только тогда, когда недовольные выкрики становились совсем уж оглушительными.
Потом, убедившись, что все съедено и небольшой запас напитков истощился, он всецело посвятил себя этой обязанности и даже трусил рядом с участниками по пустырю и давал советы, если же продвижение их по характеру состязания было медленным, бежал к финишной черте и оттуда подсказывал тем, кому симпатизировал, как им лучше обойти ближайших соперников, а то и будто случайно оказывался на пути тех, кто, но его мнению, жульничал или заведомо превосходил остальных.
У нескольких дверей колыхались флаги, поперек улицы были протянуты шпуры с маленькими треугольными флажками. Кое-где на фасаде висели плакаты, приветствующие возвратившихся домой демобилизованных членов семьи, и по пустырю там и сям неприкаянно бродили фигуры в форме — цвета хаки, голубой и темно-синей. Один солдат, закатав рукава рубашки, принимал участие в первых состязаниях, но потом растянулся на траве под забором и заснул с открытым ртом.
Вечером шахтеры сидели небольшими группами на пустыре, пожевывая травинки, собирались темными кучками у дверей. Двое-трое передавали столы назад через заборы, а женщины стояли во дворах, скрестив руки, или разбирали тарелки, чашки и блюдца. Все вокруг сковало вялое оцепенение, только миссис Шоу, до конца праздника без устали хлопотавшая у столов, переходила от двери к двери и спрашивала, не надо ли помочь перемыть посуду. Батти и его братья, которые днем ни в чем не участвовали и только смотрели, теперь, устроившись в центре пустыря с отцом Стрингера и еще двумя-тремя мужчинами, лениво подбрасывали монеты, и время от времени до открытых дверей долетали их возгласы: «Фиг тебе, Джефф!», «Ну, бросай», «Выиграл! Выиграл!», а вокруг, глазея, стояли ребятишки.
— Такого теперь долго ждать придется, — сказал отец, когда он наконец притащил стол и с помощью Колина внес его в кухню. — Здешнее радушие года на два истощилось. Ты видела, как миссис Маккормак переживала, что ее тарелки перебили? А женщина, которая умяла фруктовый рулет, вовсе даже не с нашей улицы.
— А по-моему, такие праздники надо бы устраивать почаще, — сказала мать, — и собираться вместе, не только когда война кончается. Вот теперь видно, что можно сделать, если захотеть.
— Угу, — сказал отец, тяжело опускаясь на стул у стола. — Они так перепились, что завтра половина на работу не выйдет.
— Ну, он, по обыкновению, преувеличивает, — сказала мать, повернувшись к Колину. — Раз в жизни повеселился от души и не хочет в этом признаться.
Действительно, во время состязаний отец был не менее заметен, чем мистер Риген, но как участник — он то бежал через пустырь, связанный с миссис Блетчли, то полз через него на руках, а миссис Шоу держала его за ноги и, заливаясь смехом, толкала перед собой, точно тачку. Возможно, теперь он потому старательно отрекался от радости, которую все это ему доставляло, что мать почти весь праздник суетилась у столов, обходила кухни, собирая бутерброды, и пыталась унимать детей, которые хватали пирожные, едва их успевали положить на тарелки. Теперь она, вся красная, стояла у раковины и составляла вымытую посуду.
— Чем ворчать, ты бы лучше вытер все это, — добавила она.
Отец взял полотенце, посмотрел в окно, протер одну тарелку, увидел кого-то во дворе, сказал: «Погоди-ка, я сейчас», бросил полотенце и исчез за дверью.
Некоторое время спустя они услышали его хохот, его голос, что-то отрицавший, голос миссис Маккормак, голос миссис Блетчли, а потом громкий визг — они не сразу узнали голос миссис Шоу.
— Да, уж он, конечно, совсем не веселился, — сказала мать, протягивая полотенце Колину. — Ему что одна война кончилась, что другая началась — лишь бы расхлебывал кто-нибудь другой.
Вид у матери был усталый и поблекший. С тех пор как он ее помнил, она постепенно, понемногу угасала — рождение Стивена, рождение Ричарда, болезни по очереди отнимали у нее что-то невосполнимое, и хотя она каждый раз как будто поправлялась, но становилась все более слабой, опустошенной, растерянной. Словно ее жизнь неведомо для них иссякала, и она, не в силах что-либо изменить, беспомощно наблюдала происходящее с тайным гневом, виновато, со стороны.
— А вот ты не очень-то праздновал, — сказала она. — Не то что Батти и стрингеровский парень — они за обе щеки уписывали. Уж они не только своего, но и чужого не упустят.
— Ну, я больше дома был, — сказал он, пожимая плечами.
— Конечно, вы с Йеном и Майклом Ригеном чувствуете себя выше всего этого, — сказала она.
Однако Блетчли и Риген, хотя и не принимали участия в развлечениях на пустыре, нанесли заметный ущерб угощению, утащив несколько полных тарелок на кухню к Блетчли, где и съели все без помехи, пока миссис Блетчли хлопотала на пустыре.
— Ты все-таки чувствуешь себя выше? — спросила мать.
Он покачал головой.
— Скорее я чувствую себя чужим.
— За это мы должны благодарить твою школу? — сказала она.
— Вы же сами хотели, чтобы я там учился, — сказал он.
— Да, — сказала она. — Не сердись, голубчик. Я ведь не жалуюсь.
— Если на то пошло, — сказал он, — я и там себя своим не чувствую.
Он взял еще одну тарелку и вытер ее. Мать, наклоняясь над раковиной, подлила горячей воды из чайника, который стоял рядом, и провела ладонью по груде грязных тарелок. Потом выпрямилась, перемыла их и составила рядом с раковиной.
— Просто это твой возраст. — Она поглядела на него и улыбнулась. — Разве ты там один такой?
— Наверное, нет.
— И другие мальчики тоже себя своими не чувствуют?
— Откуда я знаю!
— Вот ты убедишься, что от жизни нельзя получить больше, чем ты в нее вкладываешь, — сказала она.
— Да, — сказал он. — Наверное, это так.
— А разве сегодня ты не мог быть со всеми? — спросила она.
— Нет, — сказал он и мотнул головой. — То есть, наверное, мог бы. Но только, — он оглянулся на кухню, — я остался здесь.
