Боб считал, что это целиком наша вина — мы плохо провели энтранс и не смогли собрать нужного количества людей. А то, что он, взвалив на себя все главные роли, не делясь ни с кем, не успевает переодеться между ролями, отчего по десять и более минут сцена пустует, совершенно не учитывалось. Более того, отдыхающие не понимали о чём идёт речь в самих сценках, поскольку главный действующий персонаж вещал в монологах исключительно на турецком и немецком.
Самый любимый скетч Боба назывался «tuvalet», что переводится равнозначно звучанию. Боб совал этот скетч в начало каждого комедийного шоу, порой два раза в неделю, не понимая, что этот апофеоз пошлости распугивает зрителей, которых надо мягко вводить в суть происходящего, а не начинать с туалетного юмора.
Суть сценки заключалось в том, что главный персонаж — безрукий инвалид, одетый от немодного дома «бомжаче кляйн» — это Боб, который по традиции здорово запаздывал с выходом, так как он устраивал в гримёрке мини-игру: «Что это, йя. Где туфля, шеф? Где шапочка шеф? Ничего нет — катастрофа, анимйэшен тим, капут-команден».
Боб заранее себе костюмы не готовил, считая это недостойным занятием для шефа. А в тех случаях, когда за него это делал кто-нибудь другой, как правило наисамый салак — критиковал подбор одежды и устраивал бардак, роясь в корзинах в поисках нужных ему вещей. Грим за это время успевал размазаться от его стараний, он бросал тряпьё и принимался заново гримироваться а потом возобновлял поиск одежды. В начале, для меня эта битва хаоса с порядком выглядела непривычно. Как так, шоу уже вроде как началось, а Боб Кощеич всё ещё снуёт по коморке в одних труселях. То есть начало скетча мы уже объявили, а минут 15–20 сцена демонстрировала стоп-кадр, без намёка на движение, и публика, уже заранее освистав подобное представление, понемногу расходилась в уверенности, что ребята упились и уснули за декорациями.
Иногда «факин пипл» осмеливались присылать делегата, выяснить так ли это. При этом Боб сильно возражал, чтобы его подгоняли. Он отвлекался от своего дела и начинал браниться, разбрызгивая слюни, объясняя, что он здесь шеф и всё знает лучше тех дураков, которые его окружают и тех идиотов, которые имеют наглость приезжать в этот грёбаный отель и не дают нормально работать своими тупыми советами. Поэтому самое лучшее было его не кантовать, пуская всё на боботёк. Хоть вони меньше и не становилось, но количество затрачиваемого времени на сборы ненамного, но сокращалось.
И вот Боб, измазанный сажей, в тряпье, под которым были спрятаны руки инвалида, являлся поредевшему зрительному залу. Минуты на две он возвращался обратно к нам, ругаясь, что мы опять не собрали гостей для его бенефиса, и надо нас всех поувольнять и лишить обеда. Мы, подобно китайским болванчикам, согласно кивали, лишь бы он снова вышел на сцену, где его ждала будка с надписью «туалет». На сцене появлялся Мустафа, которому была не по нутру роль прохожего ловящего такси. Естественно, как безрукий инвалид, Боб не мог осуществить своё желание — дать выход лишней жидкости из организма, и подзывал прохожего, чтобы тот ему помог справиться с брюками, а заодно и нуждой. Преодолев брезгливость, прохожий проявлял участие в этом процессе, и вот гениальный актёр Боб, в течении 2ух минут, что длится журчащая аудиозапись, олицетворяет собой оросителя сцены, стоя спиной к залу. Во время этого действа те немногие зрители, что дотерпели до начала, проклинали себя за терпение и усидчивость и удалялись, понимая, что это непозволительная роскошь для театрала любителя, любоваться такой «великолепной» актёрской игрой столь долго. Скетч заканчивался тем, что такси не появлялось, Боб просил застегнуть брюки, всунуть в рот сигарету и дать прикурить. А когда прохожий Мустафа, разочарованный фактом своего появления на свет, искал зажигалку, кляня таксистов, та появлялась в руках лже-инвалида извращенца. Немая сцена, яростная погоня — занавес. Все памперсы сухие от смеха.
Боб искренне недоумевал, почему втайне любящие его зрители исчезают, не досмотрев шедевр до конца. Он обвинял во всём барменов, неважный сценический свет, Алекса, чрезмерно утомившего днём гостей своими развлечениями, верблюдов, за то, что они верблюды и Мустафу, не сыгравшего свою роль на той же высоте как богоБоб.
«В чём же опасность?» — спросите вы. На самой сцене, под светом софитов, Боб фасоль Баранов становился невменяем и переигрывал, не признавая термин понарошку. Если по сюжету требовалось пнуть, дать пощёчину, плюнуть, он делал это с полной отдачей и, как ни странно, не обижался, когда к нему применяли этот же неразумный подход. Естественно, Боба никто всерьёз не бил, поскольку летальные исходы на сцене популярности бы не прибавили. Радовало то, что его комплекция не позволяла нанести травму нам, но вот зловонные плевки доставляли выраженный эстетический дискомфорт.
Был один скетч про сумасшедшего доктора, в роли коего был Боб Пилюлькин. Это скетч мы делали только один раз, по единогласному решению всех остальных актёров, участвовавших в этой авантюрной постановке, предавших сценку вечной анафеме. Неделю Боб вынашивал план, делился сюжетом, проводил репетиции и собирал реквизит. Воодушевление, посетившее его, придало сверхъестественные бобспособности, и вскоре всё было готово к премьере.
Краеугольным камнем сценки был массивный стол, который чаяниями Боба, желавшего подготовить его собственноручно, был разломан и, казалось бы, скетча не будет, но добрые плотники смогли восстановить стол и сделать то, в чём Боб трижды потерпел крах — выпилить в крышке квадратное отверстие. По замыслу сценария ко врачу обратилась беременная женщина с супругом, которая хотела бы разрешиться от бремени ввиду срока. Но ребёнок никак не хотел покидать материнское чрево, несмотря на потуги доктора извлечь плод. В итоге, ребёнка удавалось выманить кусочками арбуза, и тут его и пеленали. Одним словом — репортаж из кунсткамеры. Четвёртый состав запасного «комеди клаба» для уездного села Мысюки.
Я был в роли сельской медсестры — Тамары Михайловны. Выходил на сцену. Прохлаждался, делал вид, что полирую ногти, поправлял слезающую грудь в отсутствии дохтура Матвея Душегубовича, как я его представил почтенной публике. Пришла уже беременная Маша с муженьком Марио, причитая и требуя подать врача.
— Вы к Матвею Душегобовичу?
— Врача, нужен врач! — истерила Маша, войдя в роль.
— Матфей Душегубович отличный врач. Не смотрите, что без образования. Он вас вылечит, гражданочка, как меня уже вылечил. Не волнуйтесь.
Машу укладывали. Стол был закрыт простынями, чтобы скрыть уже притаившегося под ним Мустафу в подгузнике. Волнующемуся мужу делал укол снотворного и укладывал сверху. Боб запаздывал с выходом, наверное, потерял стетоскоп. В ожидании его, когда основные заготовки заканчивались, а губы были покрыты уже тройным слоем помады, я выходил-а в зрительный зал, шутливо приставал-а в боевой униформе к мужчинам, назначал-а сцену за свидания.
— Мужчина, врача вызывали?
— Нет.
— А медсестру?
— Нет.
— Ах да, вы же Снегурочку просили или учительницу. Они по другим вызовам работают, поэтому сегодня вечер клизм. До пояса снизу раздеваемся.
И дальше в подобном духе. Не поэтический вечер имени Есенина, но для туристов навеселе вполне доходчиво, и живая импровизация работала, не давая гостям преждевременно разойтись до появления Боба. Осуществив желания некоторых индивидуумов потискать грудь из надувных шаров, я возвращалась на сцену, цокая каблуками. Маша продолжала звать врача.
— Матвей Душегубович, вы скоро? Тут к вам пациентка пришла, — делая вид, что звоню врачу, я уходил за кулисы, продолжая разговаривать с залом, а сам искал Боба.
Так и есть, он никак не мог отыскать шапочку врача, которая лежала в кармане халата. Указав ему на этот факт, я убедительно жестикулировал игрой бровей и глаз, что неплохо бы и поторопиться с выходом. Боб шипел своё коронное:
— Йя, Алекс, это что? Я знаю, йя! Кто здесь шеф?! Проблем вар? Сичас шапочка сюда. Что это такой, йя, Матвей Дубубовоч?
— Итс файмос рашен доктор, — перекрывая микрофон ладонью, шипел я в ответ.
— Йя, что это, айм туркиш доктор, йя. Ай-ай-ай, — цокал, расстраиваясь, Боб и уже собирался остаться в гримёрке, куксясь на белый свет.
— Йя, Боб? Что это? Давай, пипл вэйт, — угрожающим шёпотом, способным прервать встречный полёт шмеля, командовал я артисту из погорелого театра. И сам в это же время обращался к залу, чтобы он не разашёлся при отсутствии действия:
— А, Матвей Душегубович, плохо слышно, вы что пьяны? Вчера были пьяны? А сегодня? А, сегодня болеете. Климакс мучает? Уже не мучает. Ну мы вас ждём, Матвей Душегубович.
Второй раз я зашёл за актёром, когда он безвыходно застрял двумя ногами в одной штанине и пытался выбраться, совершая действия подобно улитке в горящей раковине.
