Зажил Гоша при новой власти кум королю, – бурчали деревенские по глухим заугольям, - вылез из дешевой дабы, в дорогое сукно залез; поярковые обутки завел на зиму — сохатиные унты, расшитые бисером, — и уж на своих двоих ходить отвадился, все больше казаковал на жеребчике или раскатывался в бричке на резиновом ходу. Но, как и тятя Сила Рыжаков, работенку Гоша не шибко уважал, хотя любил сабантуи с начальством — гульбища на боярковом озерном берегу, где наяривал в гармонь да, рассупонившись, выбившись из оглобель, и скрадом, а то и прямо на глазах крутил с вольными вдовами. Несколько раз – Хуцан же, что с него возьмешь, – сходился, расходился, отчего в деревне не всегда верно знали, когда женатый, а когда расхожий. Про него даже частушили исподтихаря:
Ох, и Гоша лихой,
Снова крутит со вдовой…
Как баран за ярочкой,
Бегат за доярочкой!
1
Сразу после войны, кою Хуцан обошел хитрым проселочком …в председателях колхоза ходил… Гоша сбавил пыл: сомустив недозрелую, о шестнадцати лет, сироту Груню, на третьем десятке с грехом пополам женился, остепенился, и на Ванюшкиной памяти, конечно же, не тряс мотней черных галифе, редко надсаживал гармонь на сабантуях и уж, ясно море, не грозил наганом Жил в пятидесятых годах тихо, смирно, в крашеной хоромине со стеклянной верандой, возле которой поуркивал теперь другой жеребчик — мотоцикл «Ирбит» болотного цвета; и уж во всякое лето да через лето раскатывался со своей женой Груней по югам и городам, – не могла девка покрыться, утробу правила. Но, как выяснилось, наводил Гоша тень на плетень: сам оказался порченный, в блуде раструсил семя чадородное.
Дом, хозяйство принудили Гошу мало-мало шевелиться, но и тут, ловкач, старался выехать на чужом горбу; тот же Ванюшкин отец, Петр Краснобаев, когда лесничил на кордоне, брал на откорм Рыжаковских бычков и телок, а на Покров Гоша норовил рассчитаться водкой, прибросив к ней жалкие гроши.
Ванюшка стал помнить Гошу во всей красе лет с пяти; случай в память втемяшился… нет, выжегся в душе тавром железным, каким метили колхозный скот, навечно прижигая шкуры…
На таежный кордон, где Краснобаевы года три лесничали, после Николы-вешнего пригнал Гоша телку с бычком, чтоб нагуляли тело к Покрову, после которого в деревне начинали бить скотину, — кровянить Покров по дедовской свычке. Пригнал он свою отощавшую животину, посулил добрый расчет и, выпив с отцом три четушки «белой», завел «Ирбит» и упылил в деревню. Но укатил не просто и не сразу…
* * *
Тем летом паслась на Краснобаевском заимище… тоже, вроде, нагуливала тело… Ванюшкина сестреница Катя, русокосая, синеокая, которая уже заневестилась, но играла с ребятишками, будто ровня, словно прикатила из Иркутска в таежную глушь, подальше от насмешливых глаз, попрощаться с детством. Вот и забавлялась, словно мокроносая деревенская девчушка… Плыла средь цветов и трав по пояс, догоняя Ванюшку, и с разбегу ныряла в речную заводь, где уже с шумом и визгом ныряли и брызгались Ванюшкины сестры; потом, утихомирившись на сухой кочке, распевая городские песни, плела девчушкам венки из незабудок и шила меньшой куклёшек из цветастого тряпья. Танька с Веркой в Кате души не чаяли, и, забыв про мать, ковыляли за ней, будто утята за утицей, а уж пятилетний Ванюшка, тот и вовсе, так за Катин подол и держался, боясь отстать.
Когда приречный дол, ерники и тальники, потом осанистую избу, приземистые стайки и скотные дворы заливали синеватые сумерки, когда над счерневшим таежным гребнем мерцающим зерном спели звезды и молочный месяц всплывал на сухую листвяничную вершину, Катя, усадив Краснобаевский выводок на высоком крыльце, вкрадчивым шепотком, пугливо вглядываясь в налитую темью тайгу, сказывала про Ивана-коровьего сына, что обвел вокруг пальца злую бабушку Ягу, прыгнул на синегривом коне и достал до царевны, сидящей в высоком тереме, вот царевна – краса, долгая коса и пала ему на грудь.
Слушал Ванюшка журчащий говорок… у Кати во рту словно катались речные камушки… скрадывал парнишка говорок, похожий на бормотание реки на перекате, и, прижимаясь к мягкому боку сестреницы, видел себя коровьим сыном, летящим на синегривом коне выше леса стоячего, ниже облака ходячего, — летящим прямо к терему, где посиживает Катя и заплетает русую косу, а из-под темных ресниц сине и ласково посвечивают ему васильковые глаза.
Когда сказка истаяла летним закатом, закатилась звездочкой, Ванюшка решил:
— Катя, я как вырасту, сразу тебя замуж возьму. Ты меня подожди маленько.
— О-ой, умора! — старшая Ванюшкина сестра Танька от смеха повалилась на крыльцо. — Ты сперва хошь нос-то научись сам выколачивать. Жени-их…
Ванюшка вскочил, хотел было в сердцах пнуть сестру, но Катя приобняла его и шумно поцеловала в самую макушку.
— Ладно, ладно, дождусь, женишок…
Выпивая с Петром, Гоша все поваживал прилипчивым, мутноватым взглядом за Катей, утирал полотенцем жарко горящие, вспотевшие залысины и весело посмеивался.
— Йэ-эх, паря… где мои семнадцать лет, — запел он, перебирая пальцами, будто подыгривая на невидимой гармони, — куда они девалися? Я пошел на базар, они потерялися… Надо тебе, Катюша, женишка богатого искать.
— Мужик богатый, что козел рогатый, — усмехнулась Ванюшкина мать, — того гляди, и на рога подсодит.
— Есть у нее женишок, — отец с улыбкой кивнул головой на Ванюшку, сидящего возле печи на березовом чурбачке, – бога-атый, бараньих костей пол-куля… в ладыжки играть.
— Да-а?.. — Гоша глянул на парнишку, ухмыльнулся. — Ну-ка, иди-ка сюда, счас проверим: поспел жених…
Ванюшка насупился, волчонком зыркнул на гостя, а Гоша, тут же и забыв парнишку, опять стал коситься на девушку.
— Ну, чего вам, ребятишки, привезти из деревни? — расщедрился на посулы.— И тебе чего, невеста?
Катя зарделась, как маков цвет, и, смущенная, убежала во двор. А Гоша начал собираться в дорогу, и когда завел свой «Ирбит», то позвал Катю с Ванюшкой прокатиться, и промчал с ветерком, с песнями аж до самой реки. Ванюшка трясся в люльке, а Катя, сидящая на задней седёлке, испуганно жалась к мужиковой спине.
Хлёстко кони полетели,
Ветерком обдало нас…
— горланил повеселевший Гоша, перекрывая рев мотора, подмигивая Ванюшке, и даже ненароком хапнул девушку за оголенное, натужное колено.
2
Вызревал месяц-цветень, когда в распадках еще тлел серый, ноздреватый снег, а на солнечных припеках забелели, засинели лишь цветы-прострелы. Потом Гоша примчался на своем «Ирбите» в начале июля — по тайге, раскачиваясь на верховом ветру, уже играли зеленые волны; река Уда пенилась черемуховым цветом, и в потайном, зеленоватом сумраке пойменного березняка угольками мигали таежные саранки, а на залитых солнцем облысках уже приманчиво алела земляника.
Матери на кордоне как раз не случилось, гостила с девчушками у сестры в Погромне; вот, поди, еще в деревне пронюхав это, Гоша и прикатил, чтобы без материного догляда, вволюшку, на полный отмах гульнуть со свояком в лесном скрадке. А то, что наладился он поархидачить — выпить архи-водочки, Ванюшкин отец сразу смекнул, лишь присмотрел, как Гоша, позвякивая бутылками, приволок из люльки мотоцикла кожаную суму.
Сняв брезентовый дождевик, расправив нарядную, вроде еще ненадеванную, вельветовую куртешку, обеими руками степенно и манерно пригладил обредевшие черные кудри.
— Ванюха, налетай! — махнул рукой Ванюшке. — Налета-ай, подешеве-ело… Подставляй рубаху, — сыпанул парнишке жменю карамели в фантиках, а сверху еще и пряников прибавил. — А это тебе, Катя, — тут он выдернул из кожаной сумы цветастую косынку и с церемонным вывертом накинул на плечи оробевшей девушки. — Носи, Катя, да не забывай нас…— подмигнул и ласково погрозил пальцем.
Всучив гостинцы, обернулся к хозяину:
— Ну что, свояк, жива моя скотина?
— Жива,— настороженно поглядывая на Гошу, отозвался отец. — Какая ей холера сделается.
— Ну, тогда надо это дело вспрыснуть, — Гоша стал выставлять бутылки, при этом подпевая и приплясывая возле стола.— Ох, пить будем, гулять будем, а смерть придет, помирать будем… Верно, Петро?
— Дак уж куда, паря, вернее.
При виде бутылок отец радостно засуетился, потирая руки и на радостях не зная, в какой угол усадить дорогого гостеньку, и наконец, умостил того под самой божницей, в красном углу.
— Браво у тебя тут, Петро, — широко сев, упрев руки в колени, мечтательно прижмурился Гоша.— Эх, бросить бы все к едрене фене!.. всю эту канитель — и уехать в лес. Жить себе, поживать тихонечко и нервы не трепать…
— Ну, тебе-то, Гоша, грех жаловаться: все у тебя есть, ты завскладом, все в твоих руках. Не жизнь, малина.
