— Ну, тогда надо это дело вспрыснуть, — Гоша стал выставлять бутылки, при этом подпевая и приплясывая возле стола.— Ох, пить будем, гулять будем, а смерть придет, помирать будем… Верно, Петро?
— Дак уж куда, паря, вернее.
При виде бутылок отец радостно засуетился, потирая руки и на радостях не зная, в какой угол усадить дорогого гостеньку, и наконец, умостил того под самой божницей, в красном углу.
— Браво у тебя тут, Петро, — широко сев, упрев руки в колени, мечтательно прижмурился Гоша.— Эх, бросить бы все к едрене фене!.. всю эту канитель — и уехать в лес. Жить себе, поживать тихонечко и нервы не трепать…
— Ну, тебе-то, Гоша, грех жаловаться: все у тебя есть, ты завскладом, все в твоих руках. Не жизнь, малина.
— Не-ет, Петро, — Гоша вздохнул и грустно помотал головой,— нет… Все есть… радости нету, покоя… Надоело, бросил бы все, и жил бы вот так в лесу. Сухой коркой питался, но чтоб на душе спокойно.
— Кто тебе мешает?! — криво усмехнулся отец. — Перебирайся.
— Да-а… Но… рад бы в рай, да грехи не пускают… Ладно, давай-ка лучше, Петро, выпьем…— тут на глаза его вывернулась Катя. — Вот бы помоложе, да с молодой женушкой, так и лесу можно жить. И в шалаше рай…
Раз уж матери дома не оказалось, то пришлось Кате гоношить на стол, смущаясь, жарко краснея и беспомощно улыбаясь на Гошины шуточки. Но тот, захмелевший, скоро, вроде, и забыл про нее, затянул лихую песнь:
Схватил девку, да в кабак,
За кузницу, да за мельницу,
За старыми дровами,
За поленницей…
С отвычки быстро охмелев, Ванюшкин отец стал поминать старое — даже то, как Гошка в парнях угробил краснобаевскую барануху, когда казаковал на ней перед девками, и как его миром высекли подле избы-соборни, вспомнил и, как потрошил деревенских хозяев, в том числе и Ванюшкиного деда Калистрата. Гоша, не ввязываясь в скандал, снисходительно улыбался толстыми губами и подливал хозяину, отчего тот быстро отяжелел, сронил голову на столешню. Гоша волоком утащил его в горницу, завалил на кровать, перед тем стянув ичиги.
3
Ближе к вечеру, когда Катя с Ванюшкой собрались по землянику, прицепился к ним и гость, уже вздремнувший и, вроде, вытрезвевший. Прошли версты две вверх по реке Уде, поднялись на сухой взгорок, объятый сосняком и березничком, где среди сухих трав, на солнечном угреве щедрая в то лето уродилась земляника и где желтел сутулый балаган сенокосчиков, крытый лиственничным корьем и дожелта опаленным на солнце пихтовым лапником. Ванюшка с Катей, елозя по траве на четвереньках, подсмеиваясь друг над другом, брали землянику в берестяные туеса, а Гоша, кинув в рот жменю ягоды, развалился возле балагана и курил, поглядывая на девушку сквозь ленивый, кошачий прищур. Потом подманил ее, стал бойко наговаривать, весело помахивая руками.
Ванюшку уманила ягода на край поляны, ближе к сосновому бору, а когда услышал пронзительный, истошный Катин крик, бросился, не помня себя к балагану, откуда рвались приглушенные вопли.
Тогда, малым недоросточком, не мог постигнуть скудным разумением, что же деялось в покосном балагане; хотя, смалу живя подле рогатой животины, которая, бывало, крывалась и на глазах парнишки, он смутно догадывался о том, что творится. Но, перво-наперво, чуял с ошеломляющим страхом и болью, что над сестреницей творят страшное, что, может, приезжий дядька хочет ее прибить. Вначале испуганно и немо, во все глаза смотрел, сунув голову в балаганный лаз, как Гоша, багровый, с остекляневшими глазами, что-то сипло наговаривая, о чем-то умоляя, пригребал под себя Катю, уже и не вопящую, безмолвную, воротящую от жадных Гошиных губ свое бледное лицо, с маятно выкаченными и обмершими глазами. Потом она скрылась за широкой, заголившейся спиной, и Ванюшка, опомнившись, с криком залетел в балаган, схватил подвернувшийся под руку ирниковый прут и стал хлестать по голой спине… Да вот беда, слабы ручонки, и мужик не учуял комариных укусов ирникового прута. А тут диковатый вопль выплеснул его из балагана…
Потом Гоша курил возле балагана папиросу за папиросой и, оборачиваясь к балаганному лазу, уговаривал плачущую Катю, пока, наконец, та не стихла. На обратном пути опять каялся перед девушкой.
— Ну, Катя, прости старого дурака. Попутал бес… Прости… И скажи парнишке, чтоб языком не трепал. Мы же договорились… Договорились?.. Так-то оно всем будет лучше. И тебе…
Катя, словно онемелая и окаменелая, шла молча, шатко и неверно; но возле лесничьего дома все же попросила Ванюшку со слезами, чтоб никому не говорил то, что видел.
— Во-во, — поддакнул Гоша, — мы же играли, а ты, парень, испугался.
— Не скажешь никому, Ваня?
Парнишонок, отойдя от испуга, согласно покивал Кате головой, подумав про себя: может, есть на белом свете и такие игры, в которые он еще не умеет играть.
4
Долгие зимы и лета, много виденного-перевиденного, пережитого легли на тот летний день… сестреница обзавелась семьей, жила с мужиком в ладу; Гоша Хуцан сгинул с глаз… но жуткое, постыдное, с годами уже понятое видение, въелось в Иванову память навек; и в юности, стоило ему припомнить тот случай, как начинала колотить дрожь, и казалось, встреться ему в этот лихой час Гоша Хуцан, попадись с глазу на глаз, он бы, наверно, придушил его, как бешенную собаку. Так уж он парнишкой любил сестреницу Катю, так уж она жалела его. Призабытая в детстве, обида доставала в юности, словно и не Катя из померкшего малолетства, а его нынешняя… воображенная, конечно… возлюбленная лада билась, придавленная сопящим Гошей Хуцаном, рвалась лебедушкой из когтей ястребинных, а Иван не мог выручить ее.
Конечно, Ивану казалось… перекреститься впору… что мог бы придушить Гошу Хуцана; лишь казалось, когда отчаянное вображение зримо являло далекий земляничный вечер, потому что Иван, робкий, и тележного скрипу боялся, и ненависть, что смягчилась до неприязни, таил глубоко в душе, ничем ее не выдавая при встречах с Рыжаковым. Слава Богу, встречались они редко, мимоходом, – Иван чурался Гоши и при случае оббегал за версту. Но однажды ненависть вновь забродила и даже выплеснулась через край, словно перестоявшая брага.
Когда Иван в шестьдесят седьмом с треском провалил университетские экзамены …в слово «еще» мог впихать четыре ошибки «исчо»… и вернулся в Сосново-Озерск, довелось ему грешным делом выпивать с Гошей в одной компании. Бражничали на приозерной мураве, в тени замшевого бревенчатого заплота, спрятавшись от солнца, лениво поглядывая, как деревенская ребятня машет долгими удилишками, зауживая мелких окушков, как вопят над зеленоватой озерной гладью заполошные и ненажорные кликуши-чайки.
Вначале сбилась пестрая шатия, — прибился даже и Иванов однокашник, сын Гоши Левка, чернявый, юркий и, как в деревне вздыхали: оторви да брось, каталажка по нему воем воет; но потом охмелевшая шатия разбрелась, а Левка умчался за вином, и Гоша остался наедине с Иваном. Развалившись на мягкой мураве, поглаживая тугой мамон, обтянутый шелковой майкой, Хуцан бодяжничал, заливая срамные бодяги, чем и был знаменит на весь Сосново-Озерск. Поглядывая на него искоса, Иван, кажется, впервые дался диву: не берут годы мужика, словно за нестареющую обличку душу заложил нечистому: шестьдесят два уж, а все такой же крепкий, ядреный, как и тринадцать лет назад, когда с Катей… лишь кудерьки смолевые пооблетели, заголив глубокие прокосы.
А Гоша все молол языком, выворачивая одну за другой смешные грешные бодяги, и даже припомнил вдруг, как сватал Ванюшкиного крёстного Ивана Житихина, лесничавшего на кордоне и в свое время вдового.
— Ты, Ванюха, за девками сроду не бегай, — учил Гоша …и чему только не учили бедного Ванюху?! — Пускай глухарки сами за тобой скачут. Не унижайся. Помни, что ты мужик, а мужик завсегда сверху бабы… Я от, паря, помоложе был, сроду за имя не бегал. Надо, так сами надыбают. И отбою не было. Я же парень-то бравый был, да на пузене гармозень. Бывалочи, какая обрыдла, турну ее… тому же Хитрому Митрию. Мне не жалко… Вот, помню, у Ваньки Житихина баба померла, и долго Ваня ходил холостяжил, это уж после буряточку в степи подобрал. А то холостяжил … На детей идтить бабы не хочут, – он ить, ядрена мама, с двумя парнишками на руках остался. Да и сам-то, паря, не из красы, — нос пуговкой, морда, что сковорода, хошь блины пеки. И вот, значит, как-то под этим делом, — Гоша щелкнул себя в кадык, — пожаловался: мол, хозяйку надо край, запурхался с ребятёшками, а бабу путящую не могу найти. А я смеюсь про себя: кого уж там путящую, хоть бы уж завалящую, и то ладно. Он ишо теля такой… Вот, значит, просит меня: дескать, подсоби, Гоша, сосватай, — ты мужик ловкий, а уж я, мол, в долгу не останусь. Бычка не пожалею, ежли выгорит дело. Ладно… А подле меня о ту пору сударушка терлась – разведенка-Тося, — бравая бабёшка, ласковая. Бросила мужика – пил, гонял… Ладно… Решил я сосватать Тосю. Думаю, надо подсобить мужику, раз дундук уродился. А потом, и бычок, паря, не лишний в хозяйстве… Заодно и Тосю пристрою, не век же ей безмужней куковать. Может, думаю, и семья сладится… И вот, значит, как-то по осени приезжаю на кордон, где Ваня лесничал. Ну, и Тосю с собой припёр. На мотоцикле, паря… Заодно решил и рыбки добыть, — у него на Уде заездок стоял… Стенки сплел из тальника, перегородил речку… Ленка, харьюза, паря, бочками ловил… Ну, приехал с Тосей. Конешным делом, затарился под самую завязку, — выпить, закусить, чтоб все чин-чинарём, чтоб не на сухую сватать. А сам про бычка-то помню… Ваня, как увидал нас, вусмерть перепугался. На Тосю и глядеть боится. Того гляди, в лес убежит. Дундук дундуком… Но, ладно… Пошли к речке, сели под черемухой и давай, паря, гулять. Тут я их и сосватал… И вот, значит, пошел Ваня к речке воды на чай зачерпнуть… мы и костерок сгоношили… а заодно решил и свеженькой рыбки из заездка насакать. Сачок с собой, паря, взял… Ну, ушел, да ушел. а я Тосю-то и спрашиваю:
