«Ну, чо, девча, как тебе жених? Поглянулся?»
«Да, — отвечат, — ничо мужик… добрый, заботливый. Можно жить… Но как же мне с тобой-то расстаться, идол окаянный? – заплакала, паря. – Люблю же я тебя, змея, – воет. – Всюю-то душеньку ты мне высушил…Как мне жить без тебя, паразита?!»
Так от… Будто в песне, паря: «Но как на свете без любви прожить…» Да… Шибко любила, до беспамяти. Груня моя уж и окна ей стеклила, за космы дербанила, – неймется бабе, прилипла, как смола… И я то, паря, прикипел, чуть было семью не кинул. Да… О как присушила! Ладня была бабенка, что земляника в сметане… И мне-то, паря, стало жалко Тосю терять, за Ваню-пенька отдавать, — Гоша выговаривал это, спьяну позабыв, что пенек доводится родным дядей Ивану, да к тому же и крёстным. — А с другого бока, надо и как-то развязываться. Сколь веревочки не виться, будет и конец… Моя уж и начальнику «Райпотребсоюза» жалобу накатала. Тот мне выволочку дал, упредил, паря, а с им шутки плохи – махом вытурит с работы… Но, чо делать?.. И разбегаться надо, и жалко Тосю терять…Прикинул я хвост к носу и говорю:
«А почо нам друг друга забывать?! Живи с Ванькой, а там глядишь, и наши тропки новой раз пересекутся. Крадче сладим, комар и носа не подточит, ни одна душа знать не будет… И давай-ка на прощание…»
Тося уперлась, и ни в какую:
«Грех такого мужика обижать. Неудобно, раз уж просватана.…»
« Неудобно, – говорю, – штаны через голову сымать…»
Но уговорил. И вот, это, то-олько мы растелешились под черемухой, то-олько в самый скус вошли, тут и Ваня Житихин выходит. Рыбу несет… Но, паря, тут и вши померли… Все бы оно ладно… бычка лишился…
— А с Тосей-то как?
— Тося… — Гоша вздохнул, помянув свою зазнобу, — Таисья после того случая вскорести укочевала. В Иркутском теперичи живет. С тамошним мужиком сошлась. Парня с девкой от его родила. Браво живет…
Ивану, в его юные лета, когда шалая кровь бродит слепо и дико, поначалу, грешным делом, было завлекательно слушать Гошин срам с Тосей, но потом стала вздыматься обида за крёстного, за коку Ваню, как он звал его в детстве. Но, переборов обиду, даже хохотнув вслед за Гошей, стал он, наслышанный от матери и бабки Маланьи про укырскую церковь, пытать:
— Зачем церковь-то в Укыре сломали? Бабка Маланья, когда жива-то была, всё на Вас грешила.
Ни в какого Бога Иван в те лета не верил… запоем читал, лежа на коровьей стайке, Энгельса «Происхождение семьи и частной собственности» да Ленина «Лев Толстой, как зеркало русской революции»… но церковь было жалко: красота, лебедь белая, как говаривала бабушка Маланья.
Гоша подозрительно скосился на парня:
— Мало ли чего наплела тебе бабка Маланья…Ничо худого про ее, Ваня, не скажу, добрая была старуха, но шибко уж богомольная. Иконами не попускалась… Но дак чо с ее возьмешь, неграмотная, темная… Отца твоего за нее чуть из партии не выпихнули взашей. А с работы руководящий турнули. Да… Но, правда, любил и поархидачить – попить архи-водочки, что уж греха таить. И за это могли турнуть… А своротили церкву, чтоб людям голову не морочила. Новая, Ваня, справедливая жизнь начиналась, и эта церква… Вон, уж в космос слетали и никакой Боженьки не видали…
— Как разрушали-то церковь?
— Динамитом рвали, потом разбирали… – тут Гоша припомнил, весело глядя в озерную даль. — Перед тем, как рвать церкву, сбили кресты и почали железо с маковок и куполов обдирать и сбрасывать вниз. Налетели старухи, как осы кусучие. Твоя бабка Маланья громше всех орала… Закрестились, завыли воем, давай плеваться, насылать кары на безбожников. Чо там творилось!.. А под потемки старухи видят: земля под нами не разверзлась, руки не отсохли и молонья не сразила. Видят такое дело и поволочили железо по дворам: мол, не пропадать же добру, на противни сгодится…
Гоша еще балаболил, но Иван уже не слышал. Тяжело и злобно захмелев, налившись непереносимой обидой за Краснобаевскую родову и церковь, за сестреницу Катю и коку Ваню, поднялся с травы и, ухватив Гошу за грудки, поставил на ноги.
— Сволочь ты! — с дрожью и слезами прошипел в Гошино побледневшее лицо.— Сволочь… Задушить тебя мало! .
— Да ты что, Ванька?! Очумел?! — перепугался Гоша, пытаясь разомкнуть когтистые Ивановы пальцы, сжимающие горло.— Я же тебя, сучонка, на руках носил…
— Убью гада! — Иван стиснул горло, и мужик удавленно захрипел.
Но тут сильная, резкая рука оторвала Ивана от Гоши; из глаз посыпались искры, потом на какое-то время все смеркло, и откуда-то издалека послышались Гошины причитания:
— Так его, Лева! Так его, сына!.. Ишь ты, сука!.. руку на меня поднял, ш-шанок мокрогубый… Дай ему, сына, чтобы помнил наших… Не таким, паря, хребты ломали…
Иван уже не смог подняться с травы, лишь беспамятно укрывал лицо и дико вскрикивал, когда Левкин сапог впивался в обмякшую, безвольную плоть. Бог знает, чем бы дело и кончилось… Левке прибить человека, что комара на потной шее хлопнуть… но тут подбежали парни, что паслись неподалеку с девчатами, оттащили безумного да еще и окунули башкой в озеро, чтоб охолонулся.
1
Жизнь прошлая тонет в огрузлых и сорных, омутных водах памяти, зарастает илом и намытым песком; так и случаи с Катей и крёстным отцом Житихиным все реже и реже бередили Иванову душу, а если и всплывали из мутной заводи мимолетным помином, то уже не выжигали душу злой обидой, — своих грехов столь скопил в загашнике, что и жить-то порой невмоготу. Помолиться бы, исповедаться да причаститься, но не ведал узкую тропу к храму Божию… И стал Гоша Рыжаков забываться, но отчего же лет через двадцать стал являться в воспаленную, растерянную память? Какие ответы ждал Иван для своей обособленной жизни, выспрашивая мать и пытаясь разгадать деревенского отвержу?
Иван чуял в людях небесную синь и смрадную пропасть… душа – поле брани рассвета и сумерок… и отчего-то тянуло иной раз, как в бурлящий омут, к тем, в чьей беспросветной душе лишь мрачная пропасть и клубилась. Тянуло к падшим… и к падшему ангелу… словно очарованного кролика в змеиную пасть. Вот так же влекло и к Гоше Хуцану…
Может, оттого и поминался выблудок Гоша Рыжаков, поминался со стыдом и раскаяньем, что однажды мать в сердцах и его, родного сыночка, обозвала Гошей Хуцаном, прослышав, что Иван, ветродуй, попустившись семьей, ударился в гульбу. Но и стыд, и раскаянье минули, спалились в жизненном костре, как осенняя, квелая листва.
* * *
Семья Гошина – форсистая, ходкая, но узкодонная и вертлявая, разбойная лодка, полная добра, нажитого грехом, – едва выгреблась на стрежень реки, так и стала черпать студенную волну низко осевшими бортами, чтобы вскоре, раскачанная хозяином, захлеснувшись водой по самые уключины, погрузиться в мертвую пучину.
Долго Рыжаковы не могли прижить ребёнчишка, и Гоша по-первости грешил на свою Груню; но та уродилась крепкотелая, широкая, и была моложе супруга на дюжину лет, – шеснадцатилетней незрелой сиротиной, да и, вроде, силком взял ее Гоша, когда подкатило под тридцать. Так что не в жёнкиной утробе таилась порча, но муж, умеющий пахать ниву и глубоко, и мелко, все же не мог путно засеять семя, чтоб заколосилось зерном. Суеверные старухи вырешили: мол, та же беда, что и у Силы Анфиногеныча, – по ветру мужику порчу наслали, лишили семя чадородной силы. А уж какой колдун испортил Гошу, об этом, дескать, не вем… Бабы зло шипели: какие там колдуны-шептуны?! – раструсил семечки по ночным пристежкам… Но коль у Рыжаковых… сам завскладом в райпо, сама продавец, да ночами еще и водочкой промышляет… денег водилось, как у дурака махорки, то и прошел Гоша всех врачей и знахарей, в Москве профессору казался, к югу на аршан мотался. Но все без проку, лишь мошну вытряс.
А потом добрые буряты присоветовали к шаману сбегать: чем черт ни шутит, вдруг подсобит. Нашли шамана… дивом дивным уберегся от советской власти, коя еще в тридцатых годах нещадно истребляла их, словно полевых сусликов, ворующих зерно и в суслонах, и на току. Как поминал Гоша …привирал, поди, хлопуша… смазал шаман Гошину жилу протухшей кабарожьей струей, напоил травами и давай камлать: завертелся, закрутился, словно бес в него вошел, неистово затряс медными и костяными амулетами и пестрыми лохмотьями, при этом дубасит в бубен со всей моченьки, а потом упал в обморок и вроде неживой, едва откачали, безумного.
Шутки шутками, а после шаманского камлания Груня подряд двоих принесла, хотя деревенские охальники смеха ради грешили на соседей, на Хитрого Митрия да Петра Краснобаева: дескать, не подсобил ли кто …Грунька сговорчива… – и, мол, надо присматривать, на кого будут походить парнишки, как подрастут: на Петруху или на Митрия. Конечно, напраслину на бабу возводили: оба парня лицом в Гошу уродились, а повадками… Бог уж весть в кого.
