Я выждал, пока спала вода, слесаря ушли, и через вентиляционную трубу выпрыгнул на асфальт, метнулся в кусты на берегу пруда и притих.
По скоплению машин я понял, что сегодня суббота или воскресенье, все, кто мог, выбрались за город. Нестерпимо хотелось есть, если бы я был человеком, то прошел бы в свою квартиру, открыл холодильник, достал большой кусок чайной колбасы, бледно-розовый, с кружочками сала, отрезал ломоть черного хлеба с тмином, налил большую кружку чая с двумя или даже с тремя кусками сахара. Но я оставался крысой. И хотя до контейнера возле дома, куда складывали мусор, было не меньше тридцати метров, я чувствовал запах слегка тухлой ветчины, сыра рокфор и крабовых палочек. По-видимому, у кого-то испортился холодильник, и все это великолепие выбросили в контейнер. У этого контейнера мы собирались ночью, когда закрывали входную дверь. Щелчок кодового замка был как сигнал ракетой к атаке, и мы бросались к контейнеру.
Пробирались мы и в квартиры дома. Методы проникновения в квартиры были разработаны до меня. Надо подняться по стояку с водопроводными трубами, выгрызть дыру в фанерной дверце, через которую слесаря имели доступ к трубам, и выпрыгнуть на кухню. Крысы в моей квартире две зимы подряд прогрызали эту фанерную заслонку. Я и другие жильцы первого этажа перед фанерой стали ставить листы, покрытые алмазной крошкой, или обкладывали дверцу стекловатой. Если алмазная крошка или стекловата попадала в желудок крысы, она погибала через несколько часов.
Я предложил другой метод. По стояку мы добирались до кухонь второго или даже третьего этажа. Самые крупные самцы: полковник, боксер и я, отталкиваясь всем телом, ударяли в заслонку и выбивали крючок и даже щеколду. Раньше часто случалось, что, пройдя стояк, выбив заслонку и попав на кухню, крысы ничего не находили. Когда можно купить любые продукты, люди перестают делать запасы. Конечно, какие-то продукты хранились в холодильниках, но я сразу отверг попытки проникнуть в холодильники, особенно старые, с дверцами из толстого листового железа.
Я намечал квартиры целенаправленно, потому что знал всех жильцов дома. Молодые пары, которые имели машины, не делали запасов. Запасы могли быть, если в семьях жили свекрови или тещи, которые всю свою жизнь всегда запасались впрок.
Но были и квартиры, в которых жили одинокие старики. Их вывозили за город знакомые или родственники, и наверняка на их кухнях могли храниться недоеденные за лето крупы, макароны, сухари и сушки.
Я выбирал стояк с такими квартирами. Боксер с подрастающими самцами пытался пробиться в другие квартиры и почти всегда возвращался голодным и ободранным, потому что, тупо веря в свою силу, срывался в стояке иногда с нескольких метров.
Я почти смирился со своей жизнью, к тому же у крыс, в отличие от людей, нет моногамии. Наркоманки оказались игривыми и прелестными в любовных забавах, но чаще я спаривался с балериной, изящной и очень игривой. И все-таки я не мог забыть свою жену Линду. Я выскакивал из вентиляционной трубы и затаивался в траве, когда вечером возвращались купальщицы. Дом стоял так близко к каналу, что женщины шли с пляжа в купальниках или набросив халатики на голое тело. Я любил смотреть на высокую блондинку с оттопыренной попкой, напоминающую мне Линду, и с грустью думал, что никогда не лягу рядом с ней, еще прохладной после купания вверху и уже горячей внизу. Иногда я мечтал, что снова превращусь в человека, потому что если души людей переселяются в тела крыс, то души крыс могут переселиться в тела людей, ведь очень много людей похожи своим характером и даже внешностью на крыс, свиней и собак. Но в следующей жизни я мог стать муравьем, травой или в лучшем случае деревом, потому что невозможно заниматься непрерывным перераспределением душ, а сосной можно не заниматься полсотни, а дубом лет двести.
Я встретил Линду весной, когда еще не стал вожаком. Возле баков с отходами я увидел щенка фокстерьера, маленькую сучонку с проплешинами от стригущего лишая в свалявшейся шерсти. Я бы не узнал, если бы не ее запах. Мокрая шерсть щенка пахла волосами Линды. Я любил запах влажных волос Линды, когда она выходила из ванной.
Наша стая пронеслась мимо щенка. Она даже не тявкнула, не сделала и попытки подойти к бакам и, наверное, уже знала, что там, где прошла стая в десять крыс, ничего съедобного кроме хлеба, испорченного кислой подливой, не остается.
Когда мы возвращались, я как бы случайно обронил кусок жирной свинины, люди все меньше ели жирного, боясь отложения холестерина в крови. Мы ничего не боялись, потому что нагулянный за лето жир сжигался в нашем теле в холодные и голодные зимние месяцы.
Я оглянулся. Сучонка, схватив кусок и поджав обрубок хвоста, неслась в кустарник, чтобы спокойно съесть свинину. Ей было несколько месяцев, явно осенний помет. Как она пережила зиму, я никогда не узнаю. То ли в стае брошенных, одичавших собак, то ли в одиночестве на какой-то даче, где ее подкармливали раз в неделю, в субботу или воскресенье. Может быть, находились сердобольные тетки, которые оставляли ей еду перед отъездом в Москву, но все равно она вряд ли ела больше чем один раз в три дня и к весне отощала и запаршивела вовсе.
Я не знаю, узнала ли она меня, но на следующий день я увидел ее снова, когда мы возвращались от баков с пищевыми отбросами. И я снова, пробегая мимо, на этот раз обронил кусок старой жилистой курицы. Она схватила кусок, но не убегала. Я смотрел в ее карие, такие знакомые глаза и говорил ей, что люблю и помню ее и что она теперь может не беспокоиться, я всегда буду ей оставлять лучшие куски. Она, наверное, не понимала моего крысиного языка, но заскулила так жалобно, что я почти понял. В прошлой жизни, когда она обижалась, так же жалобно повторяла: «Но почему? Почему?»
Теперь я всегда оставлял ей лучшие куски, и за лето она округлилась, шерсть стала блестеть, но короста не проходила.
Недалеко от «Жемчужины» было торфяное болото. Из него местные брали грязь для лечения. Я привел Линду к болоту, и она сразу все поняла. Недели две она каждое утро обваливалась в этой грязи, и струпья начали исчезать.
На первом этаже дома нашим соседом был старый актер. У него на столе стояло огромное хрустальное блюдо, подаренное на его еще первый юбилей и разделенное на большие и малые отделения, вероятно для фруктов и конфет. Теперь в блюде лежали лекарства: желудочные, сердечно-сосудистые, а в самом большом отсеке мази и кремы, актер по-прежнему следил за кожей лица и рук. Он спал с открытой дверью, у него единственного на первом этаже не было на балконе решетки.
Ночью я взобрался на балкон, пробрался в комнату, вспрыгнул на стол и отобрал из кремов и мазей тюбики «Фторокорта» и «Лориндена». Линда обрадовалась, когда я принес ей эти мази. Этим летом она перебралась на лодочную станцию и устроилась под перевернутой старой лодкой. Я притащил ей кусок ватного одеяла и куски махрового халата. Весь халат я притащить не мог, два дня я разгрызал халат и одеяло на куски, а две ночи таскал эти куски на лодочную станцию.
На чердаке лодочной станции я расширил дыру, чтобы Линда могла пролезать, и прогрыз вторую дыру поменьше для собственного отступления. Собаку, чтобы прогнать, могли пнуть ногой, но крыс обычно забивали.
Приближалась осень, мы все реже выбирались на крышу, потому что шли дожди. Линда нервно зевала, вероятно думая о предстоящей зиме. Зимой еды было мало для всех. В пансионат приезжали немногие, в основном молодые пары на субботу и воскресенье; чтобы привлечь отдыхающих, с них не спрашивали паспортов. Но даже за эти два дня все отходы умещались в нескольких ведрах, их уносили уборщицы для своих кур и свиней, и нам ничего не доставалось.
Я понимал, что Линду надо пристраивать. В нашем доме жильцы держали собак, в основном кобелей. Я много раз видел, как везде и всегда дрались кобели ротвейлер и ризеншнауцер. Каждый считал дом своей территорией, а понять, что их территория только квартира хозяев, они так и не смогли. Может быть, в своей прошлой жизни они были крокодилами.
Я попытался объяснить Линде свой план ее устройства, но она ничего не поняла. И раньше такое случалось. Когда она не хотела вдумываться, то всегда поддакивала и соглашалась, а сейчас угодливо вертела хвостом, но я-то видел, что она ничего не понимает.
На третьем этаже жила старая актриса с сучонками пекинес: старой и молодой — матерью и дочерью. Актриса всегда оставляла щенка из последней вязки. Но дочь-пекинеска застудила яичники и не могла иметь щенков. Так и старели вместе, совсем как люди, мать и дочь пекинески без детей и внуков. Года три назад мать-пекинеска умерла, дочь тоже совсем выстарилась и превратилась во вздорную суку старуху, а ее лай напоминал старческий кашель. По-видимому, у нее появились проблемы с мочевым пузырем, актриса выводила ее раз пять в день, последний раз — когда заканчивались передачи московского ночного канала. В это время мы обычно выходили на добычу. Остатки еды жильцы складывали в пластиковых пакетах у двери в подвал, а мы распарывали пакеты и ели отбросы.
