«А что же, беспартийным учет не полагается?» — хотелось спросить генералу, но не стал.
— Речушка-то узенькая, Евгений Натанович, — сказал он как можно серьезнее. — Чего б тебе самому не сплавать?
Кирнос поднял к нему страдающее, искаженное гримасой стыда лицо.
— Не умею, Фотий Иванович. С детства никак не мог научиться.
Он сказал, что не боится ничего, самое страшное для него на войне форсировать водные преграды.
В горящем лесу он был рядом с генералом и простреливаемую просеку перебегал не спеша, точнее переходил журавлиным шагом, тревожась больше о драгоценной сумке. Это он и высказал предположение, что немцев навели местные жители. И с удивлением, все еще не улегшимся, стал рассказывать, как проходили через Каунас и как его жители провожали отступавших:
— Кто-то пустил слух, что высадились на город парашютисты, немецкий десант, и мы это так объясняли бойцам. На самом деле это были не парашютисты. Они бы стреляли, бросали гранаты, но в нас бросали из окон цветочные горшки, куски штукатурки, шлак с чердаков, кирпичи, а то и детские посудины опорожняли на наши головы. Я должен составить политическое донесение, как мне это оформить? Как воздействие вражеской пропаганды? Или раскрылись подлинные настроения народа, который так и не влился в полноправную семью, не успел за два года привыкнуть к новой жизни? Я не могу написать, что это были отдельные жители, это был чуть не весь город. А если это народ, то чему он сопротивлялся? Отступлению?
— Тебе это для себя нужно? — спросил генерал. — Или для политдонесения?
— Я себя и партию не разделяю.
— Это я усвоил, что не разделяешь. А кому все же конкретно пишешь?
— Партии. Но не теперешней, которую испохабили и разложили, которая утратила все лучшее, что в ней было, а той, какая должна быть — и будет.
— А, ну это долго… Это значит, пока что — себе… Да ничему они не сопротивлялись. Просто зло срывали.
— Но что мы им сделали? Чем так насолили?
— А разве ничем? В гости пришли без спросу. Расположились, как хозяева.
— Так они же сами позвали! Они же пожелали присоединиться! Большинством голосов!..
— Евгений Натанович, это кто же и когда армию на свою землю звал?
— Как?! Историю надо знать. В начале века армяне позвали русскую армию против турок.
Генерал об этом услышал впервые и сказал коротко:
— Ну, так то — армяне.
Час спустя, проведя его в полном угрюмом молчании, Кирнос ему сказал:
— Ты избрал мудрую тактику — всех прощать.
Но генерал никакой тактики не избирал, просто владело им твердое сознание, что все эти люди, окружавшие его, не виноваты. Не по своей вине они проиграли первые бои на границе — только идиот мог приказать им сражаться там, и значит рассматривать условную и случайную линию как боевой рубеж. Сражаться — и где ручеек журчит, и где она — середина реки, и где низ холма. Так облегчили немцам задачу — ворваться на их плечах на позиции укрепленные, заранее предусмотренные для обороны и теперь бесполезные. Вот он услышал о факторе внезапности, который составлял временное преимущество немцев, а единственная внезапность была в том, что величайший полководец всех времен и народов оказался недоучкой и дезертиром, на целых одиннадцать дней устранившимся от командования. Что же после этого винить тех, кто сорвал петлицы или зарыл документы? Или тех, кто поднял руки, а потом бежал из плена, пробирается к своим? Генерал велел принимать всех до единого, не делая никаких попреков. Свинтил знаки различия — будешь рядовым. Бросил винтовку — возьми у погибшего в бою, добудь у врага. Знамя потеряли вступайте в ту часть, которая его сохранила. Если вообще они нужны, знамена…
Иной раз целыми часами шел Кирнос рядом, словно бы и не чувствуя едущего шагом генерала, погруженный в свои мрачные неповоротливые мысли. И однажды, разомкнув бледно-лиловые свои губы, спросил вдруг:
— Фотий Иванович, скажи мне, ты отступаешь или наступаешь?
— Как это? — генерал удивился искренне.
— Ну вот ты говорил, что главное — оторваться от противника, ради этого можно многим пожертвовать. Но мы же от него не отрываемся. Мы с ним непонятно как сосуществуем.
— А не надо мешать ему, и он нам мешать не будет. Зачем ему облегчать разведку боем? Чем больше огрызаешься, тем больше он про тебя узнает.
— Но вот я вижу, в некоторых частях пушки волокут — без снарядов! Зачем такая бессмысленная растрата энергии? И так ведь лошадей не хватает. Мы свою артиллерию в Каунасе, поскольку снаряды кончились, всю побросали в Неман. Заводили моторы тягачей и направляли в воду.
— Ух, какие ж бесхозяйственные мужики!
— Чтоб не достались врагу!
— Так и самим же не достались! Затем волокут, Евгений Натанович, что снаряды легче найти, чем стволы. Этих пушечек полковых, семьдесят шесть миллиметров, много выпущено, снаряды для них найдем. Ну, и бросить жалко. Одни прицелы каких денег стоят!
Кирнос едва не час вышагивал молча, потом спросил:
— А все же ты не ответил мне: ты отступаешь или наступаешь?
— Сам не знаю, — отвечал генерал. — Иду на восток, в Россию. Хочу, понимаешь ли, концом копья Волгу потрогать. Говорят, часовенка там поставлена, где она вытекает из родничка. Там я посижу, подумаю — и скажу тебе, жива ли Россия или уже нет ее.
— А злость ты чувствуешь?
— Чувствую, Евгений Натанович. Огромной силы злость.
— На немцев?
— Не только на немцев. Больше даже — на своих.
— А чувство мести — горит в тебе?
— Да кое с кем бы я посчитался…
— Так я скажу тебе, — произнес Кирнос почти торжественно, с просветленным лицом, с горящими глазами. — Так ты таки наступаешь!
Генерал ответил, пожав плечами:
— Разницы не вижу. Иду вольный по своей земле. Никто не гонит меня, да вроде и не препятствует никто. А в душе — тоска.
Кирнос, оглядясь вокруг, не подслушивает ли кто их разговор, сказал, понижая голос до свистящего хрипа:
— Этого не может быть, что мы такие одни! Ведь говорят, что мы, земляне, навряд ли единственные мыслящие существа во Вселенной. Почему же в России таких, как мы с тобой и все наши люди, больше нет? Ты представь себе, какие полчища сейчас движутся к Москве! И сколько ненависти они в себе несут, сколько обид накопилось. Но это же не армии, это орды, неорганизованный сброд. Ты, Фотий Иванович, сейчас, может быть, единственный командир, у кого под началом — армия! Я все думаю об этих пушках и прихожу к выводу, что ты прав. Нужно добиваться полного комплектования. Чтоб у нас все было свое!
Пожалуй, генерал, уже хорошо пуганный, сорок дней проведший в камерах Лубянки, заподозрил бы провокацию, если б не полнейшее, безграничное простодушие собеседника. Оно не могло быть игрой, иначе пришлось бы признать этого Кирноса гениальным актером, каким он до смешного не был.
— Вот, оказывается, какой ты собственник, — сказал генерал, усмехаясь. — Может, и свой трибунал заведем? Свою гауптвахту?
— Я серьезно.
— А серьезно, так у нас покамест только пленные свои. И то не знаем, что с ними делать.
Было их с десяток — взятых в разное время «языков», которых отпустить за ненадобностью нельзя было, они бы стали «языками» для своих, а расстрелять — жалко и не за что. Немцы были послушны, сносили терпеливо все тяготы пути, они форсировали реки бок о бок со своим единственным конвоиром, которого они обожали, приносили ему обед с кухни, а когда он прилегал вздремнуть, охраняли его сон и его оружие. Похоже, они были рады, что война для них кончилась, для полного счастья недоставало только уверенности, что их все же не расстреляют.
— Своя артиллерия, свой госпиталь, — перечислял Кирнос мечтательно. Будут и свои танки, и самолеты…
— Вот ты в облаках и паришь, Евгений Натанович, — перебил генерал. Нам бы о патронах думать, где их пополнить, а ты — о танках… Госпиталь у меня! Ты б в этот госпиталь сунул нос. Что армию больше всего характеризует? Отношение к раненым. Слава Богу, мы их не бросаем, не дожили до этого, а толком их полечить не можем. На мою ногу бинтов хватило, а бойцам сестрички любовные подарки делают: свое исподнее режут на ленты и этим перевязывают. А к ранам прикладывают подорожник. Нажуют и прикладывают…
— Но ведь заживают раны, Фотий Иванович?
— Да уж… Заживают.
— Мы все это возьмем по дороге. Я тут приложу все усилия. И надо быстрее, быстрее идти на Москву. Надо противника опередить, чтоб он не ворвался на наших плечах!..
— Ну, это, положим, хороший генерал не допустит. Только зачем опережать? Знаешь, когда медведь на охотника наседает, хочет его задрать, куда верная собачка медведя кусает? Не в морду, нет, она его за вислую задницу тяпает. Вот и я его, как та собачка, сзади тяпну. И покамест фриц со мной отношения не выяснит, в Москву он не войдет.
