– Как живешь?
На мгновение его рука замерла у нее на запястье. Она вдруг почувствовала, как зашумела в ушах кровь, а сердце медленно проваливается куда-то вниз. Казалось, в этот миг вернулось то сильное, молодое волнение, которое она давным-давно похоронила в себе и считала, что ему уже не будет возврата. Наконец, пересилив себя, сказала шепотом:
– Живу.
Он повел ее по широкому коридору, обшитому деревянными панелями и уставленному книжными шкафами. То и дело нарочито небрежно ронял, кивая то на дубовую лестницу, что взвивалась штопором вверх к мансарде, то на узорчатый паркет.
– Нравится? – И, получив в ответ молчаливый кивок, горделиво усмехался, – сам делал. Своими руками.
Открывал одну дверь за другой, вводил ее в комнаты. Показывая на потолки, полы, стены, что-то долго втолковывал о лагах, досках и дранке. Октя подавленно кивала в ответ. Наконец, повел вниз, в полуподвал, по узкой лесенке без перил. Приоткрыл дверь в маленькую каморку:
– Моя мастерская! – Внезапно резко поворотился и с вызовом добавил, – когда пришел сюда, в этот дом, были только стены и крыша, да и та прогнившая. Октя, мучительно краснея, проговорила:
– Не бойся. Я о тебе плохо не думаю. Я сама виновата, что так все сложилось. Ты старался – как мог.
Он стоял, потупившись, не говоря ни слова. За столом, покрытым белой, туго накрахмаленной скатертью, их поджидала Эляна.
– Прашом, – сказала она и раздвинула губы в скупой улыбке. Глаза у нее оставались по-прежнему холодными и настороженными.
– А где пирожки? – Насмешливо спросил Владас, окинув по-хозяйски стол взглядом. – Жалеешь? – Он сухо засмеялся.
– Юрате в больницу понесу, – отрезала Эляна с нескрываемым раздражением, – для нее пекла.
– Всем хватит, неси на стол, – твердо сказал Владас.
– Что с Юрате? – Спросила Октя. В этот миг не чувствовала к жене Владаса ни ревности, ни зла.
– Что бывает со всеми женщинами, – с гордостью ответила Эляна. – Ребенка родила. Мальчика.
– Неси пирожки, – сурово перебил ее Владас. Октя почувствовала, как тяжелый комок зашевелился в груди: «Вот как! Значит – у него есть еще один сын. Ему все, а мне…» Она резко, отрывисто произнесла:
– Я от Альгиса почти три месяца не получаю писем.
– Все в порядке, – мягко ответил Владас и повторил, словно для того чтобы она поверила, – у него все в порядке. – И извиняющимся тоном добавил, – мне он тоже не пишет. Вот тетушка у нас больше всех в курсе его дел. – Он с насмешкой посмотрел на Эляну. – Она у нас большая политиканша. Они ведь товарищи по борьбе. Акции, демонстрации, собрания – это все по их части. Я в эти игры не играю.
– Зря беспокоишься, – сухо сказала Эляна, подчеркнуто обращаясь к Окте. К Владасу даже не повернулась, словно не слышала его слов, полных язвительности и иронии. – Мальчик очень занят. Во-первых, – она загнула мизинец, – йис мокитояс (он учитель) – и нужно наладить преподавание языка. Некас некалба литувишкай (никто не говорит по-литовски). Там, на границе с Белоруссией, они все обрусели. Да-да – общественная работа. – Она сверкнула глазами в сторону Владаса. – Там такие же, каждый копается в своем огороде. А что и как будет с Литвой – им наплевать. Их нужно всех трясти. – Эляна сжала сухонький кулачок и затрясла им в воздухе, словно объясняя на деле, как нужно поступать с такими, как Владас. Тот в ответ усмехнулся:
– Правду на своих митингах и сборищах ищете? Со свечками среди бела дня? Слышала? – Он повернулся к Окте. – Выстроились в цепь со свечами. Кому что доказать хотите? Раньше вас обманывали одни, теперь другие. Что изменилось? Только то, что раньше кричали «Слава», теперь орете «Долой»? Как были рабами, так и остались.
– А кто нас сделал рабами, кто? – Эляна повернулась к нему всем телом и даже пригнулась над столом, выставив вперед костлявые плечи. Но тотчас откинулась на стуле. – Скажи мне, мой мальчик, как ты хочешь жить? Чему будешь учить своего маленького сына?
– Чему? – Лениво переспросил Владас. – Буду учить, чтоб был хозяином своей жизни, чтоб не верил ни одному правительству. Потому что у раба нет и не может быть справедливых правителей. У раба есть господин. Лучше или хуже, но господин. А свободными людьми мы станем не скоро. Может, лет через сто, не раньше. Ладно, хватит.
– Он круто оборвал себя и ласково посмотрел на Октю. – Надоели мы тебе, верно?
– Что ты, – смущенно ответила она и тут же вдруг неожиданно для себя сказала, – Знаешь, Вьюгины уехали, и наши соседи с первого этажа. Помнишь? Отставник.
– Теперь многие уезжают, – нехотя сказал Владас. – Передрались, как голодные собаки из-за обглоданной кости. Эляна усмехнулась:
– Кэйп русишкай (как по-русски)? Насильно мил не будешь. Не хотят жить в свободной Литве – пусть едут.
– Новые идеи требуют новых жертв. – Владас сумрачно усмехнулся.
Эляна бросила на него недобрый взгляд, но промолчала.
Он проводил Октю до самой остановки. Хмуря брови, сказал:
– Не пропадай, слышишь? Приходи к нам. Юрате добрая. Она все понимает.
Октя с усилием выжала звуки, которые, казалось, застревали в гортани:
– Хорошо. – Она представила зримо, как выкатились из ее рта и поплыли в воздухе эти три округлых овала «о». И снова повторила шепотом, – хорошо.
Уже подсаживая в троллейбус, он сунул ей в руки пакет:
– Это пирожки. Ешь. Еще теплые. Октя резко, на ходу оттолкнула его руку:
– Нет-нет. – Троллейбус тронулся.
Дома, не раздеваясь, села в прихожей прямо на пол. Притихшая такса испуганно забилась в угол. Октя, не замечая ее тревожного взгляда, долго напряженно смотрела в одну точку. Внезапно почувствовала на губах теплую солоноватую влагу: «Что это? Я, кажется, плачу?»
Еще никогда Октя так жадно не ждала весны, как в этом году. Стоило лишь упасть морозам, как она сразу же стала выходить на весенние этюды. Тихая радость разливалась в ее душе и от первых проталин в лунках деревьев, и от зеленовато-серых стеблей мать-и-мачехи, которые, пробивая подтаявшую хрупкую корочку снега, начали проклевываться на южных склонах канав и оврагов. Домой приходила продрогшая до костей на переменчивом вешнем ветру. Пила горячий, обжигающий чай. И лицо полыхало жарким кирпично-красным румянцем. Разомлевшая от домашнего тепла, проваливалась в долгий глубокий сон.
В один из таких вечеров кто-то позвонил в дверь. Такса стремительно бросилась в прихожую. Подбежала к порогу, принюхалась и вдруг тонко, по-щенячьи заскулила. Октя проснулась. И, разрывая через силу липкую паутину сна, вдруг подумала: «Приехал кто-то из Вьюгиных». Она открыла дверь. На пороге стоял Николай.
– Октя, – пропел он своей окающей скороговорочкой, – ай, не узнала меня?
Плохо выбритый, осунувшийся, мятые брюки заправлены в грубые кирзовые сапоги, с громадным рюкзаком за плечами, он был так мало похож на себя прежнего, подтянутого и щеголеватого, что Октя в растерянности отступила назад. Но тут же почувствовала неловкость и засуетилась.
– Что ты! Что ты!
Николай скинул рюкзак, поставил большой фанерный ящик, перевязанный растрепавшейся пеньковой веревкой.
– Запчасти для мастерской, – с неловкой усмешкой кивнул он на ящик. – Вот, езжу с протянутой рукой по белу свету. Авось кто что подаст.
Увидев таксу, растрогался, стал трепать за уши. Та низко присела под его рукой, так низко, что отвисшие соски коснулись пола, и тонко протяжно взвыла, точно вкладывала в этот вой и тоску ожидания, и нестерпимую, переполняющую ее радость встречи. Октя почувствовала себя вдруг лишней. Казалось, подглядывает в щелочку за чужим счастьем. «А ведь он увезет ее», – испуганно подумала она.
То и дело суетливо потирая руки, будто только что пришел с сильного мороза, Николай рассказывал о своей теперешней жизни. Выходило, что сносно, терпимо. Но иногда, словно забывшись, вдруг тихо восклицал:
– А у нас там, Октя, грязь и разор. А главное, тоска!.. Тоска страшная! – Он умолкал после этих слов, долго и напряженно вглядываясь перед собой, точно отсюда, издали, в подробностях рассматривал свою теперешнюю жизнь. Через минуту-другую встряхивал головой, невесело улыбался, – ну а в общем – живем, хлеб жуем!
За ужином вдруг обронил:
– Ты, Октя, никого не слушай. Оставайся жить здесь. Только не смей ни во что вмешиваться. Слышишь?
Она горестно улыбнулась:
– Я это уже поняла. Здесь их дом, а мы всего лишь незваные гости. – Потом робко спросила, – может, еще вернетесь?
– Куда? – Нехотя процедил он. – Ни кола ни двора.
Все разорил.
– У меня поживете первое время, место есть. – Октя кивнула на дверь, ведущую в комнату Альгиса. – Вы меня ничуть не стесните.
– Ты что? Не понимаешь?! – Внезапно тонко вскрикнул Николай. – Я здесь таких, таких дров наломал, что мне теперь сюда ни ногой. Конечно, виноват. Но зачем они оттолкнули нас? Зачем? Вот и качнуло в другую сторону. – Он придвинулся совсем близко. Так близко, что она увидела едва заметную оспинку у него на лбу. – Мы и там не очень-то нужны. Понимаешь? – Несколько мгновений смотрел ей прямо в глаза.
