Тяжело ступая и тяжело дыша, Ипполит Карлович вышел из кельи.
Отца Никодима охватила тоска.
Семен Борисов вчитывался снова и снова, отдалял бумагу от глаз, приближал, пытался даже рассмотреть ее на свет. Сильвестр наконец потерял терпение.
– Слушай, что ты на моем заявлении ищешь? Водяные знаки, что ли?
– Вы это серьезно?
– Нет, это символический уход, – усмехнулся Сильвестр. – Там всего шесть слов: прошу уволить меня по собственному желанию. Что ты там изучаешь? Заметь, я впервые тебя о чем-то прошу…
– Глазам своим не верю, – бормотал Семен, продолжая тщательно исследовать документ.
– Очки надень.
– У меня дальнозоркость. Тогда вообще все расплывется.
– Семен. Подписывай. Завтра я сюда уже не приду.
– Неужели театральные атаки?
– Что-то в этом роде. Только концепт нужно сделать почетче. А влияние Питера Брука поменьше.
– Как же театр без вас?
– Так же, как я без него.
– Одному из вас будет хуже, – грустно улыбнулся Борисов.
– Семен! – загремел Сильвестр. – Подписывай! Чтобы завтра же! Заявление о моем уходе! Обрело статус! Вошедшего в силу документа! Я приказываю тебе меня уволить!
Выпалив это, Сильвестр потерял интерес к разговору. Встал и вышел из директорского кабинета. Через пять секунд открыл дверь, засунул в проем усатую голову:
– Семен, ты же знаешь, я и без этой бумаги уйду. Это тебе нужно, чтобы все с документами было в порядке. Нет разве?
– Мне вообще не хочется иметь такие документы. Даже в полном порядке, – сказал Борисов.
– Понимаете ли, господин директор, – Сильвестр вдруг заговорил с пафосом, как чтец на поэтическом вечере, – будущее уже распахнуло мне свои объятья. Но совсем не здесь. У меня нет выбора. Так тебе понятнее? Ты же всегда любил такие вот, прости Господи, высоты.
Семен Борисов положил бумагу на стол. Взял ручку.
– Историческая минута, Сильвестр Андреевич.
– Даю тебе шанс попасть в историю.
– Влипнуть в историю. Представляете, что со мной будет, когда Ипполит Карлович узнает, что без его ведома…
– Семен, он все равно поставит нового директора. Ты же знаешь. Передашь дела в полном порядке, чтобы тебя не мучили.
Семен повертел ручку в руках. Почесал ею за ухом. Посмотрел в окно. Прищурился. Стал искать на столе очки, бормоча: «Что это там пролетело в темноте, жуть какая-то».
– Сейчас будет цунами, Семен.
Директор, вздохнув глубоко и печально, с внезапной быстротой подписал заявление. И перевернул лист, как будто таким образом заявление теряло свою силу. Дверь захлопнулась. И слегка раскрылась. В щель протиснулся поднятый вверх большой палец.
«Какой все-таки короткий у Сильвестра палец, – вдруг подумал директор. – Маленький большой».
Палец исчез. Дверь, закрываясь, слегка щелкнула.
«Чтобы ни случилось: болезнь, смерть, землетрясение – в театре должны идти спектакли!» Принцип Сильвестра соблюдался неукоснительно, и потому на замену вместо премь– еры «Ромео и Джульетты» поставили спектакль «Принцесса Турандот». В приемной Сильвестра ждала группа китайских придворных. Когда режиссер вошел, они разом повернули к нему загримированные лица.
– Мы все, все знаем! – пробасил Балабанов. Он играл слугу принцессы. Был облачен в нечто, похожее на просторное кимоно розового цвета.
– Да, я ухожу. Я собирался сказать вам сегодня.
Загримированное костюмированное стадо молчало. Оно теряло своего пастыря. Сильвестр засмеялся.
– Слушайте, я поднялся с третьего этажа на пятый. Прошло три минуты. Неужели за это время весть уже разнеслась?
Артисты не без гордости потупили взоры.
– Люблю я театр, – сказал Сильвестр.
– Что-то не похоже! – обиженно вскрикнул Балабанов, испугался своей дерзости и сделал вид, что увлечен широким правым рукавом своего кимоно.
– Думаешь, я поступаю неправильно? – вдруг спросил Андреев.
Балабанов смутился. За десять лет службы в театре его мнением интересовались впервые. А слово «думать», обращенное к нему, звучало как-то противоестественно. Даже он это почувствовал.
– Я задал вопрос.
– О люди! – зашептал Балабанов спасительную шиллеровскую цитату. – Порожденья крокодилов…
Легкий смех пробежал по актерской стайке. Засмеялся и Сильвестр.
– И все же я задал вопрос.
– Быть или не быть – вот в чем вопрос! – неожиданно ответил Балабанов, ободренный смехом Сильвестра.
Артисты расхохотались – еще легче, еще свободнее.
– Не бросайте нас, – попросил слуга принцессы Турандот.
Сильвестр вздохнул. Лишь трое из восьми актеров поверили в искренность этого вздоха.
– Увы, – снова вздохнул режиссер, и верующих осталось всего двое. – Иначе я не могу.
– Мы слышали про атакующий театр, – продолжал свое отчаянное наступление Балабанов.
– Вы и об этом знаете! Не удивлен. Вот что я скажу: ты, Балабанов, настоящий гренадер. Ты будешь в авангарде атакующего театра.
– Да? – глаза актера засветились счастьем.
– Обещаю! – сказал Сильвестр, и все собравшиеся, кроме Балабанова, почувствовали, что обещания он не сдержит.
Сомнений ни у кого не осталось: раз Сильвестр так легко соглашается с Балабановым, значит, он уже попрощался с этим театром. Это не ход в его игре. Это твердое решение. Никто из присутствующих ему больше не нужен.
– Но атакующий театр – это такая дальняя перспектива! – весело сказал Сильвестр. – А на ближайшее время план вот какой: я закачу несусветный банкет! Вы еще будете благодарить судьбу, что она дала вам повод для такой грандиозной пьянки!
– А когда? – заинтересовался Балабанов, и тут уже хохот беспрепятственно вырвался на свободу. Он подвел черту в истории этого театра. Артисты впервые так хохотали вместе со своим режиссером. Легко. Свободно. Не думая о произведенном впечатлении. О том, кто как выглядит и кто кого пересмеёт. Сильвестр Андреев и подданные принцессы Турандот, смеясь, расставались со своим прошлым.
Сильвестр открыл дверь в кабинет, где его ждал господин Ганель – он пришел без приглашения.
Смерть Преображенского Ганель переживал очень тяжело. Едва узнав о случившемся, он затосковал и заметался по своей квартире, выкрикивая: «Бессмысленно, все бессмысленно». И наутро переехал к своему другу, бывшему коллеге из Детского театра, который специализировался на ролях котов: старик дворник из «Кошкиного дома», «Кот в сапогах» и другие всемирно известные персонажи из семейства кошачьих. Втайне он мечтал о роли Багиры из «Маугли». Но мечтой своей делился только с Ганелем. Ждал предложения, уже много лет ждал. В прошлом году решился намекнуть своему режиссеру, подарив ему книжку Киплинга. Но тот, конечно же, ничего не понял. Только игриво спросил у затаившего дыхание актера: «На медведя Балу метишь? Это ты, брат, замахнулся, – и погрозил пальцем, а потом доверительно сообщил: – Я вообще в наши спектакли медведей вводить не буду. Вот в этом твоем "Маугли" Балу воюет с рыжими собаками… Он еще и стареет, видит плохо, слышит еще хуже… Давай лучше подальше от политики». С мечтающим о Багире артистом господину Ганелю было не так тоскливо. Друг рассказывал о своих крохотных радостях и горестях, и карлику казалось, что мир не так уж плох. По крайней мере, не так уж серьезен.
Карлик вскочил навстречу вошедшему Сильвестру и сказал:
– Завтра похороны Сережи…
Сильвестр помрачнел. Сел в кресло. Посмотрел на господина Ганеля с тяжелым недоумением. «Зачем ты об этом? – прочел его мысли телепат. – Мы что, должны сейчас пасть друг другу на грудь? И горько причитать – вот это был артист, кого мы потеряли, какой талант…»
– Извините, не понимаю, зачем я так сказал. Совсем о другом хотел, это вырвалось спонтанно, само, без ведома, – залепетал господин Ганель.
Он действительно хотел говорить о другом. Но постоянно думал о той аварии еще и потому, что его мучили слова Сергея, которые тот презрительно крикнул в церкви: «Так могло поступить только мстительное убожество!» Эти слова оказались последними, которые Преображенский сказал господину Ганелю. После этого в течение нескольких недель Сергей только вежливо здоровался с ним на репетициях.
– У меня для вас подарок! Вот это я хотел сказать!
– Подарок? Ты знал?
– Сильвестр Андреевич, я же…
– Ты же телепат, – Андреев показал господину Ганелю на стул. – Садись.
Господин Ганель присел. Посмотрел робко. Было видно, что он принимает важное решение.
– Хорошо сидим, – сказал Сильвестр после минуты молчания.
Ганель протянул Сильвестру тонкую пачку бумаги. Десять листов. Андреев взглянул на заголовок. На первой странице огромными буквами было напечатано «Изгнание Ганеля». Взгляд Сильвестра потребовал объяснений.
– Здесь ваша речь слово в слово. Я тогда был оскорблен, унижен, но чувствовал, что передо мной открывается новый мир. И мне не войти туда по-другому. Здесь не только ваша речь, но и мои чувства. Все чувства, которые вы пробудили во мне, – он подумал и добавил почти шепотом. – Знаете, я никогда так много не чувствовал.
