— Ну-ну, что за дельце?
— В разных странах купил пять типографий, — небольших, книжных, но отлично оснащенных. В них уже напечатаны первые партии книг, на пяти языках, тиражом в четыре миллиона.
— Ой-ёй! Вот тираж! Но что за книги там печатают?
— Книга одна. Ее написала очень красивая, умная и чрезвычайно талантливая девушка. Она живет на Дону…
Кровь бросилась к вискам, щеки заалели, как маков цвет, Анюта прижалась к Малышу, с минуту лежала притихшая, потом обняла и поцеловала.
— Спасибо, Вася, — глухо сказала она, — ты ко мне так добр. Я, право…
Василий зажал ей рот.
— Тебе спасибо за то, что ты есть, что не гонишь меня, не презираешь. И еще за то спасибо, что зовешь меня Васей и на «ты» перешла. Можно и мне называть тебя на «ты»? Позволь.
— Конечно, конечно. Ты же старше. И умнее, и сильнее. Ты, Вася, настоящий рыцарь, и я боюсь, как бы в тебя не влюбиться.
— А ты не бойся, Аннушка!.. Полюби меня.
— И что будет?
— А то и будет: мы с тобой обнимемся крепко-крепко. У нас вырастут крылья, и мы полетим к звездам.
— Без парашютов?
— Без.
— Не согласна. Вдруг крылья обломятся, и мы станем падать. Вот если в море, — не боюсь. Поплывем, Василий.
Подала ему руку, и они направились к морю.
Прошла неделя интенсивного лечения Бориса Иванова. Каждый день к нему приезжал врач, осматривал, прощупывал пульс, измерял давление. Следил за правильностью приема лекарств. А лекарства, как понял Иванов, состояли из настоек валерьяны и небольших доз снотворного. «Интенсивность» лечения заключалась в абсолютном исключении спиртного и наркотиков. В первые дни он много спал, поднимался почти в полдень и час или два приводил себя в порядок — брился, принимал душ, пил чай, а затем и завтракал.
Чувствовал он себя скверно: его мутило, подташнивало, он даже, будто от ветра, шатался и готов был в любую минуту упасть. Часто присаживался в кресло в углу комнаты, подолгу смотрел в одну точку на ковре. Во всем теле не было сил. Будто бы они недавно были, но за ночь все вышли. И осталась пугающая пустота. «Наверное, так умирают», — думал он, продолжая бессмысленно смотреть в одну точку.
Головокружение и рвотные позывы усиливались, становились нестерпимыми, — он инстинктивно шарил по карманам, в ящиках стола, на полках шкафов, — искал шприц и спасительную жидкость. Но ничего не было.
Он жил в левом крыле «Шалаша», на третьем этаже. Это крыло имело форму полукруга и со стороны моря сильно напоминало прилепившееся к вилле ласточкино гнездо. Часть окон и два балкона выходили на море, другая часть окон и загибающихся полукружьем балконов — на левую сторону усадьбы. А на усадьбе в одном углу стоял чистенький двухэтажный, выкрашенный охрой домик, — там Борис по уговору с покойным отцом держал свою коллекцию картин, изделия из китайского фарфора и чешского хрусталя. Там жил и хранитель коллекций — одинокий ветхий старичок, работавший когда-то в Бухарестской картинной галерее. В другом углу располагался старый гараж на четыре машины, им теперь не пользовались, но там была секретная комната, обставленная в стиле русского боярского погребка, в которой Борис любил уединяться с друзьями. Там в холодильных шкафах есть и вина, и коньяки, и эта вожделенная спасительная жидкость. Нина знала об этом и после смерти Силая потребовала у Бориса ключи. Он был в тот момент «мокрый», а в этом состоянии готов был отдать все. Отдал и ключи. Теперь он, глядя в сторону гаража, об этом жалеет.
Так он думал, переходя от одного окна к другому, затем вышел на балкон и увидел картину, которую можно было наблюдать каждый день: Анна с Малышом загорали, а Нина с Сергеем сидели в беседке.
Кто он такой, Сергей? Почему все время торчит возле Нины и она так оживленно с ним беседует, так заразительно смеется? Помощник? Секретарь? Охранник? А может, он?..
Однажды жестко спросил у Нины:
— Кто он тебе, этот Сергей?
Это уже было после смерти отца, через два-три дня после того, как на счета Нины по завещанию была оформлена большая часть отцовского капитала.
Нина взяла его за плечи, сказала:
— Садись. И давай поговорим еще раз, теперь уже последний. Больше я к этой теме возвращаться не намерена.
И серьезно, решительным тоном продолжала:
— Ты помнишь, я тебе еще в Питере сказала: твои гульбища, оргии в притонах, растление несовершеннолетних, вообще весь строй твоей жизни подвели черту в наших отношениях. Жить с тобой не стану. И потребовала развод. «Нет! — вскричал ты тогда. — Только не развод! Живи, как хочешь, заводи любовников, пей, гуляй, но… только не развод!»
Борис в то время проворачивал крупные операции с продажей в Москве и Питере земель, а также дворцов, кварталов и целых улиц; ему на счета за одну лишь подпись отца или его заместителя текли десятки и даже сотни миллионов долларов, — он как огня боялся, как, впрочем, боится и сейчай, шума, внимания газет, а пуще того судебных разбирательств. И Нина быстро уловила ахиллесову пяту своего муженька и наладила свою жизнь. Он уже тогда, в пору пребывания отца у власти, несколько раз переводил на ее счета порядочные суммы, но, слава Богу, она не требовала все новых и новых, не шантажировала. Борис боялся ее бунта, — любой ценой старался избежать свары, скандала, размолвки. Особенно страшился развода: в этом случае она могла потребовать свою долю.
С грустью смотрел он на воркующих в беседке Нину и Сергея, но был бессилен помешать развитию событий. Старался одолеть душевную боль, нарастающую ревность. Как тяжело больной смиряется с неизбежностью скорой смерти и уж не страшится неотвратимого конца, так и Борис спокойно смотрел из окна или с балкона на эту неразлучную пару и даже приветливо подымал руку, если они его замечали.
Сегодня, на седьмой день лечения, ему было лучше. В ногах слышалась упругость, голова не кружилась, не тошнило, он не валился мешком в кресло или на диван. Нетерпеливо посматривал на дверь, — ждал Малыша или Анну, а может быть, обоих сразу. С полчаса назад они поднялись на половину Анны и вот-вот могут прийти к нему. Всю эту неделю он не выходил на пляж, не появлялся во дворе. Сегодня, может быть, ему разрешат.
Подошло время принять микстуру. Он уже налил себе в стаканчик, хотел выпить, но — отставил. Он заметил, что если не выпивал эту микстуру, сильно пахнущую валерьяной, энергии прибавлялось, — он мыслил живее, чаще подходил к окну, ждал гостей, особенно Анюту, с которой было легко и приятно. В беседах она не касалась гешефтов, афер, не пугала рассказами о бушевавших в России политических бурях. И не было никаких намеков на его болезнь, на все, что было связано с миром его друзей, среди которых еще недавно так рискованно и беспорядочно проходила его жизнь. Смущало одно обстоятельство: зачем она к нему заходит? Из одного ли милосердия и внимания к больному человеку или ею движет профессиональный интерес литератора, изучающего природу любопытного персонажа? А может, ее посылает Малыш?
Вчера он сказал Анне:
— Вы, наверное, ходите ко мне, как в зоопарк: подойдете к клетке и разглядываете, точно барса или пантеру.
— Но почему же барса? А может быть, вы напоминаете мне австралийского ленивца.
— Ленивца? Вы это правду говорите? Во мне есть что-то похожее на этого благодушного сибарита?
— Не знаю. Но и на барса вы похожи мало.
— Я вижу, вам весело живется в «Шалаше», — сказал он, намекая на их отношения с Малышом.
— К такому заключению вы пришли, глядя из окна?
— Да. И с балкона. Я как немощный старик выползаю иногда на балкон, но это и все, что мне разрешают.
— Разрешают? Но кто же устанавливает вам такой режим?
— Нина. И врач.
— Но, может быть, они разрешат вам покататься на катере?
— С вами?
— Да, со мной.
— Вдвоем?
— Можно и вдвоем, если вы этого пожелаете. Но если и еще кто напросится, мы не станем возражать?
— Нет, не станем, но я бы хотел покататься с вами вдвоем.
Анна повела плечом.
— Пожалуйста.
Борис позвонил Нине. Они сидели с Сергеем в беседке, и Борис видел, как она взяла со стола телефон.
— Нинель, позволь мне покататься на катере.
— С Аннушкой?
— Да, с Аней.
— Но как ты себя чувствуешь?
— Ничего, неплохо.
— Ну пожалуйста.
Борис торжествующе взмахнул трубкой телефона и по-военному доложил:
— Разрешение получено. Когда прикажете?
— Да хоть сейчас.
Борис засуетился, достал из шкафа кожаную куртку, положил в карман маленький хромированный пистолет, взял приемник-магнитофон.
— Да зачем вам все это?
— Мало ли? И куртка нужна. Вдруг дождь пойдет, а мне простывать нельзя, организм ослаблен.
— Ах, да, я забыла, вы же все-таки хворый.
— Я уже не хворый. Здоров. Вполне здоров. Повертел перед носом радиотелефон, маленький, изящный, с красными кнопками.
