Блемска оказывается прав. Вечером Лопе приходит в ночную и видит, что на его месте уже стоит другой откатчик.
— Тебе велено завтра утром зайти за бумагами, — говорит новенький.
Старый смазчик выходит из своего угла. Его глаза возбужденно моргают.
— Верно, в той книге было написано что-нибудь очень уж плохое… такое, чего они теперь не признают. Они, знаешь, не без странностей. Ну, что ты будешь теперь делать?
Лопе медленно пожимает плечами. Еще некоторое время он тупо смотрит на шахтную пасть, изрыгающую вагонетки. Лампочки таращатся на него, как горящие враждебные глаза. С гудением подъезжает электровозик. Это гудение рвет душу Лопе. В горле стоит комок. Лопе сглатывает. Пора идти. Лопе идет к Блемске. Блемска в одной рубашке выходит ему навстречу.
— Я все обдумал. Мы оба влипнем, если ты сразу останешься у меня. То есть ночь ты можешь у меня провести, а вот утром ты отправишься к Липе… будто со смены. До поры до времени не надо привлекать внимание. Пусть все сперва уляжется… А уж потом у меня есть одна мыслишка. С завтрашнего дня у тебя отпуск. Для Липе у тебя отпуск — понял?
Лопе даже не подозревал, что отпуск — это так ужасно.
— Главное дело, они ничего не вписали в твои бумаги. Тогда тебе, можно сказать, повезло.
А новое все не кончается.
— Шульце Попрыгун теперь работает в нашей лавке продавцом от Хоенберга. Слыхал?
— Попрыгунчик?.. Ты, верно, спятил. Ему и пакета не свернуть. Он…
— А зачем ему сворачивать? У него на то продавщица есть. Они говорят, что желают повсюду видеть новых людей.
— Ну да, вот и Липе сделали смотрителем.
— Все-таки сделали?
— Новый управляющий все может. Милостивый господин заперся у себя и сидит там, будто ненормальный, это они так говорят.
— Ты, верно, сам ненормальный.
— Нет, нет, я правду говорю.
— Тогда это для Липе очень даже некстати.
— Что некстати?
— Ну, что они Труду забрали. Полиция из Ладенберга. Труду и овчара Мальтена.
— Ты, верно, совсем тронулся.
— Ничего я не тронулся. Так все и было.
— Господи Иисусе, эти-то в чем провинились?
— Ты ведь, наверно, знаешь, Труда — она… без году неделя, как конфирмовалась и уже снюхалась с парнем. Ее вроде бы Желторотик… в Михайлов день… Они теперь не желают, если какая-нибудь девица попадется, чтобы она ходила к Мальтену или еще куда…
— Им-то какой прок?
— Не знаю, но говорят, что за это полагается тюрьма.
— С ума сойти! Обалдели они там все, что ли?
— Мальтен, говорят, смеялся, когда за ним пришли. Смеялся так, что у всех мороз по коже. «Ну тогда приготовьте уж заодно камеру с кушеткой и ватерклозетом для этого типа», — сказал он. Сам понимаешь, кого он имел в виду.
— Он что, так прямо и сказал?
— Да, так прямо и сказал. А Труда сжимала кулаки и проклинала Желторотика. Желторотика-то не забрали. Говорят, он сам на них и донес, потому что он горой стоит за обновление. «Ах ты, гад, — это Труда ему кричала, — мать мою ты тоже погубил…»
— Интересно, что они еще придумают?
— Да, а еще: «Подавай мне музыку, подавай мне флаг». Мальтен орал, что ему, мол, для отправки нужны музыка и флаг. Мы слышали его голос, уже когда машина въехала в лес. А потом все стихло. Может, их связали?
— Сколько годков живу на свете, а такого мне видеть не доводилось.
— Да и мне тоже!
Дело близится к маю. Земля утопает в цветочном буйстве. Над пашнями висит пронизанное трелями жаворонков синее небо. Шмели качаются на ранних цветках брусники.
В лесу раздается воркование диких голубей. Ширяет за мышами кобчик. Выставляются кверху свечки каштанов. На черешках дуба разворачиваются лиственные почки. Ночи напоены шелестом цветочного изобилия и напором соков. Земля хочет показать, на что она способна. В задавленные людские души прокрадывается нечто похожее на отвагу и надежду.
— Надо бы показать, что мы еще здесь, — говорит Блемска Густаву Пинку. Это происходит как-то днем в лесу, куда оба пришли искать сморчки. — Первое мая на носу… Пусть хотя бы почуют… Чтоб не воображали, будто мы их боимся…
Они помирились в последнее время, Блемска и Пинк.
— Я не виноват ни сном ни духом, — так сказал Блемска, — может, я и был когда несдержан, может, хотел, чтоб все сразу… Но, признайся честно, нам долго не исправить того, что вы проворонили. Я имею в виду историю с Гинденбургом и тому подобное…
— Да, мы, конечно… мы ведь тоже… — мнется Пинк, — но как ты заявишь о себе первого мая? Они опять нас заберут, и уж тогда… тогда нам крышка.
— А им и в голову не должно прийти, что это сделали мы. Дай срок, я что-нибудь придумаю. Встретимся здесь. Днем накануне первого мая. Можешь и Шпилле намекнуть. А больше никому. Теперь ни в ком нельзя быть уверенным.
А у Лопе Блемска в тот же вечер спрашивает:
— Поможешь? Нам нужен еще один парень, легкий, словно белка, в общем, такой, как ты.
— За это покажи мне, куда ты зарыл книги, — говорит Лопе.
— Книги? Показать-то я могу, но едва ли они нам понадобятся. Я думаю, нам с тобой пора сматывать удочки.
— Сматывать удочки?
— Да, если с первым мая все сойдет благополучно, мы просто скажем — до свидания.
— Думаешь, мы найдем работу в другом месте?
— Работу? А вот. — И Блемска достает из угла свою точильную машину. И наступает ногой на педаль. Машина начинает жужжать.
Земля вращается для всех,
Да-да, для всех, для всех.
Цветы цветут и зреет плод
Для всех, да-да, для всех.
Ты, барин, если снимешь фрак,
Ты не богаче всех.
Твой дом высок, но из досок,
Как и лачужки все.
Король залез себе на трон,
Но только сбрось корону он,
И станет он как все.
Твои дворцы мы создаем,
Тебе богатство мы куем,
Мы все, да-да, мы все.
Ты ж ходишь с тросточкой в руках,
И женщины твои в шелках,
И это видят все.
Когда ряды свои сомкнут
Рабочий люд, батрацкий люд,
Едины станут все.
Мы загремим, как ураган,
И вас сметем мы в океан,
Мы все, да-да, мы все, —
тихо напевает Блемска. — Я тогда был хитрый, как муха. Я докумекал подать заявление на патент бродячего ремесленника. И позавчера мне из Ладенберга прислали патент. Меня удивляет, что эти ищейки ничего не унюхали. Они просто поддержали старое заявление. Из чего следует, что пока еще они насажали своих людей не всюду.
— И мы прямо возьмем и уйдем?
— Конечно, нам придется самим добывать себе работу. Ты будешь ходить по домам, собирать всякую утварь, а я буду ее точить… Ничего, не пропадем… Можешь быть уверен, плохо нам не будет…
— Ножницы?.. Не желаете ли наточить ножницы, милостивая госпожа? Нет ли у вас тупых ножей, милостивый господин? Мы их так хорошо наточим, что они начнут резать, прежде чем их возьмешь в руку… Вот как я буду говорить… — Лопе уже пылает от воодушевления.
— Стой, стой, — отмахивается Блемска. — У меня все время такое чувство, будто они шныряют вокруг моей хибары. — И дальше уже шепотом: — А козу мы отдадим фрау Мюллер. Чтоб приглядывала за вашей Элизабет. На Липе надежда плоха.
— Ах да, Элизабет, — говорит Лопе и снова мрачнеет.
Ночь на первое мая. Обновители готовятся к поездке в город. Они сулят самую мощную манифестацию из всех, которые когда-либо видел Ладенберг. На деревенской улице — ни души.
— А почему молодежь в этом году не справляет свой шабаш?
— Мог бы и сам догадаться.
— Похоже, они боятся. С этими обновителями никогда не знаешь, что правильно, а что нет. Они ведь все хотят перевернуть по-своему.
Воздух мягкий и теплый. По крестьянским дворам свиристят жабы. На кладбище в ветвях туи всхлипывает соловей. Легкий ветер трогает верхушки дубов на лугу.
Блемска отправился с визитом к Шульце Попрыгунчику.
Быть того не может — Блемска и вдруг к Шульце?
У него очень смиренный вид, у Блемски. Завязывается долгий разговор. То есть на деле Блемске не удается вставить почти ни слова. Шульце Попрыгунчик так и молотит руками воздух. Он развертывает перед Блемской неслыханно смелый план.
— Дай нам… Нам нужно только время, и уж тогда мы… Мы сделаем из Германии такое, чего вы еще никогда не видели и чего вы никогда бы не достигли вашей болтовней в парламенте. Заруби это себе на носу. И все, которые левые, пусть зарубят.
— Какие там левые… Я последний остался… И если у вас это получится… я хочу сказать, если вы сумеете дать всем мир и работу, тогда я вам первый поклонюсь.
Шульце Попрыгунчик раздувается от гордости, словно он в своих высоких коричневых сапогах уже спас весь мир.
— Можешь спокойно дать голову на отсечение…
