— А кто это сейчас проговорил… — насторожился Цахилганов, оглянувшись,
— зеркало — было — пустым.
— Что именно?
— «Видимая суть временна, невидимая же вечна».
Сашка обвёл взглядом палату.
— Никто не проговорил, — легко определил он. — Тем более, что серьёзных доказательств нет — вечности невидимого. Ни-ка-ких, мой друг!
456
Но Цахилганову это, как ни странно, не понравилось:
— …Допустим, смерть — распад всего на фрагменты. А если запустить программу дефрагментации души,
— восстанавливаясь — душа — восстановит — своё — тело —
как тебе такая мысль?
Сашка рассмеялся, легкомысленно поправил тесёмочный бант на затылке. И разрешил:
— Не катит твоя идея, но ты потешь, потешь себя сказкой,
ибо сказка, даже научнопопулярная, тоже есть продукт человеческой жизнедеятельности,
только много ли ты видел аскетов, которые бы молодели на глазах, совершенствуя душу? Психику, то есть… И куда ты отнесёшь в таком случае симптоматические психозы? При ревматической хорее у больного — эйфория, при ревматизме сосудов — депрессняк, а при желтухе — раздражительность с озлобленностью. С чего бы это?.. Определённое заболеванье, мой друг, меняет состояние души определённым, давно изученным, образом! Меняется тело — меняется душа… Следи за телом, душе будет легче! Тогда и с онейроидным возбужденьем своим справишься! В общем, спасительная выпивка ждёт тебя, больной Цахилганов! В самом тихом, в самом мирном и спокойном месте Карагана…
Пришедший легко, Сашка ушёл так же —
напевая с переливами:
— И за-арезал сам си-ибя: ви-и-сёлый рызга-а-вор…
— Вор… — машинально повторил Цахилганов.
Вор — вор — чужого — счастья — не — состоявшегося — по — твоей — вине…
457
Для чего пребывает на земле человек? Для кого?..
— Степанида! Начинаем жить хорошо. Как ты хотела. Жить для нас, троих. Друг для друга! Я так решил… Обещаю: теперь никаких компаний. Никаких знакомств. Никаких ночных отлучек. Больше ты своего отца таким пьяным, как вчера, не увидишь.
— О-ой! Да уж не собрался ли ты выколоть мне глаза?!. — дочь не перестаёт гладить наволочку старым утюгом. — Ты маме лучше это пообещай. Она тебе обязательно поверит. Все твои слова она любит…
Ценит их! Очень!..
— Ругаться больше не будем, Стеша. И в знак наступившего мира я объявляю: отныне не только мама, но и ты можешь носить любые украшения твоей бабушки. Они — в её шкатулке. Там. За стеклом.
— …Какой бабушки? — замер утюг на весу.
— Здрастье! Твоей родной бабушки Анны Николаевны! Уж она-то знала толк в изящных штучках.
…Тайком я перебирал их в детстве, Степанида,
— анемичные — камеи — обточенные — части — мёртвых — костей — воспалённые — карбункулы — перлы — выковыренные — кем-то — из — живой — слизи — и — трупики — стрекоз — задохнувшихся — в — жёлтой — смоле —
все эти милые вещицы, так необходимые женщинам для обрамления своей красоты…
Дочь задумчиво трогает блестящую подошву утюга наслюнявленным пальцем, тихо шипит металл…
— Вот именно. Она была старая красотка, а не бабушка, — мрачнеет Степанида. — Умерла и обиделась. Сердилась у себя в гробу, что лежит без побрякушек!
В самом деле. Анна Николаевна упокоилась с лицом весьма недовольным. Да и перед смертью не торопилась раздаривать что-либо…
458
— Так. Попробуем не раздражаться, — уговаривал себя тогда Цахилганов. — Ты у нас не бесприданница. А Люба к золоту равнодушна…
— Ещё бы! У неё нарядов под золото нет.
— Не бухти! Пора тебе примерить бабушкино ожерелье. С синими камнями.
— Ага! Хитрый! У меня от него какая-нибудь болячка на шее выступит… Не обижайся, папочка,
— Стеша — тоже — старается — сберечь — мир — в — семье — изо — всех — силёнок —
но… бабушка так их любила! Их! А нас с мамой — нет. Поэтому у нас с её шкатулкой — несовместимость.
— …Мне что же, выкинуть её в окно?
— Ага! Только перед тем, как выбрасывать, — не оборачивается, сутулится дочь над гладильной доской, — поставь под форточку свою крокодилицу. У которой грудь, как спина. Пусть она раскроет свою фарфоровую пасть пошире… Эта хищная животная и цепочками не поперхнётся. На ней даже прыща от чужого золота не вскочит.
— Стеша!..
— Что?!
— Палёным пахнет.
— Пахнет, пахнет! — высморкавшись в только что проглаженный платок, снова берётся за утюг Степанида. — Давно уже…
— пахнет — палёным.
459
Старый разговор, звучащий в палате, прервался шумом и грохотом за дверью. Там свалилось в переполохе что-то металлическое, тяжёлое, громоздкое.
— Выпустите меня!.. Не мешайте мне! — опять мчалась по коридору, мимо сестринских постов, крошечная оголтелая старуха. — Не лечите!..
Но громкий топот множества ног, как и прежде, настигал её неумолимо.
Цахилганов почувствовал резкое желанье выскочить,
схватить за шиворот старушонку,
вопящую пронзительней милицейской сирены,
и выкинуть на улицу, за дверь, как тряпичную куклу.
Взяла моду, старая, добегать до этой именно палаты и вопить именно в этой точке больницы.
— Пожалейте! — навзрыд плакала и металась старушонка. — Не мешайте! Дайте исстрадать! Самой!.. А то — детям моим избывать грехи мои!..
Затем зычно закричала медсестра:
— Да что она у вас носится по чужим отделениям, как заводная? Транквилизаторы, что ли, вы там экономите?..
— Под языком она их прячет, выплёвывает потом!.. — ответили ей сразу несколько запыхавшихся голосов. — А то в туалете всё выблюет нарочно.
— Колите тогда!.. И нечего по этому крылу бегать с выпученными глазами всем отделением. Мечутся вечно не там, где надо. Как кошки без мозжечка. Дурдом, а не реанимация…
— Наладились… Никакого покоя нашим больным нет.
— Вот именно…
460
Странно, что Люба не слышит даже самых пронзительных криков. Искусственный покой её так глубок,
что по сути она…
от-сут-ству-ет.
— Лишают страданья, глупые люди. Зачем!.. Лекарствами — лишают страданья меня, — билась старуха в чьих-то руках и сопротивлялась.
Но тонкий, подвывающий плач её уже удалялся по коридору в обратном направлении.
— Люди! Да зачем же вы делаете так, чтоб грехи мои на их судьбы легли, — всё тише рыдала старушонка. — Дети! Как же вы грехи мои тяжкие на себе по жизни потащите, внуки-правнуки милые мои?..
Все тащут. И ничего…
— Давно бы в психушку её отправили! — раздражённо советовала кому-то медсестра с накрашенным ртом. — Она бы там, под аминазином, не только все грехи свои забыла, а как тятю с мамой зовут, не вспомнила бы! Жила бы себе в голубом мире, баушка эта… Эх, садисты! А ещё с высшим образованием…
— Вон, узелок её упал. Подбирайте! У нас главврач ходит, а тут… Ну, цирк.
461
Потом Цахилганов долго сидел в безмолвии,
он сам, тот, Внешний, подевался куда-то, исчерпав, должно быть, все свои доводы, обвинения, разоблаченья.
Видно, Солнце угомонилось на время. А может, это Сашкина бесцеремонная весёлость распугала звучанье чужих мыслей. Тихо было и за стеной, у кастелянши.
Он включил ночник на больничной тумбочке,
погасил верхний свет.
— Где она?.. Мы хорошо жили… — протяжно сказала Любовь. — Пока ты не впустил её в дом… Мы — жили. Хорошо.
— Да, Люба… — обрадовался Цахилганов. — Счастливым я был только тогда. А потом… А потом я просто баловался. Даже не знаю, зачем. Понимаешь, важно было выбрать всё из окружающей жизни, до дна. А она не нужна была, наверно, та — наружная,
— окружающая — человека — осаждающая — досаждающая — и — поражающая.
…Мы бы с тобой жили ещё долго, если бы я… Долго-долго. Хорошо жили бы, если бы…
Но я, к счастью, наказан, Люба. Я ещё не говорил тебе об этом. Я, Любочка, носитель мёртвых…
Мой организм, Люба, вырабатывает мёртвые сперматозоиды. Род Цахилгановых пресечён природой… Может, всё обойдётся этим? И смерть не отберёт тебя у меня? Тебя и Стешу…
Она далеко. Стеша… И её как-будто затягивает
в некую роковую воронку.
Что с ней сейчас? Как она?..
462
Крошечная Степанидка с растрёпанными косицами жмётся к стене. Она стоит в коридоре,
— там — где — встречала — Цахилганова — грозная — бабка — с — хлёсткой — резиновой — авоськой — в — руках —
и одна нога у Стеши в полосатом шерстяном носке, а другая — босая.
— …Я тебя ждала. А ты не приходил всё время.
Она держит листок с нарисованным синим треугольником. В углах его — по мелкому существу. Они похожи на мух, но с человеческими крупными глазами в частоколе растопыренных ресниц…
