в некую роковую воронку.
Что с ней сейчас? Как она?..
462
Крошечная Степанидка с растрёпанными косицами жмётся к стене. Она стоит в коридоре,
— там — где — встречала — Цахилганова — грозная — бабка — с — хлёсткой — резиновой — авоськой — в — руках —
и одна нога у Стеши в полосатом шерстяном носке, а другая — босая.
— …Я тебя ждала. А ты не приходил всё время.
Она держит листок с нарисованным синим треугольником. В углах его — по мелкому существу. Они похожи на мух, но с человеческими крупными глазами в частоколе растопыренных ресниц…
— Я ждала тебя. Показать. Это ты. Вверху.
— …Надо же! Кто бы мог догадаться. Очень похож!
— Я ждала… Это я. А это — мама.
Люба —
из спальни выходит заранее жалеющая всех Люба,
— не — умеющая — только — жалеть — себя — выходит —
с недочитанной книгой в руках.
— Ты разве не видишь, Стеша? Папа хочет спать. Папа много работал.
— В самом деле, — нетрезво соглашается, качается Ца-
хилганов. — Грузный у вас папа… Папе надо поспать. И вечером быть на ногах! Дай пройти, крошка…
463
Маленькая Степанидка крепко обхватывает его колени, не выпуская из рук рисунка:
— Нет! Не уйдёшь больше никуда. А будешь ночью не приходить — выгоню! И зачеркну. Чтобы мама не плакала…. Я тебя ластиком тогда сотру. Насовсем.
Цахилганов морщится с похмелья — мучается и подталкивает дочь в спину:
— Стеша! Будет так, как мне надо… Всё. Завязали. Иди к себе,
вместе со своим поучительным рисунком,
не командуй…
— Нет! Не завязали! — Степанида плачет трубным низким голосом и отрывает верхнюю часть треугольника вместе с «мухой». — Всё! Нет тебя!
Она трубит, растирает слёзы по лицу и топчет,
топчет ногою в носке
обрывок бумаги.
— Вот тебе! — ревёт Степанида. — Уходи тогда совсем!.. Построй себе избушку из снега, во дворе, и там живи. Один! А с нами не живи больше…
И вдруг Цахилганову становится невероятно,
невыносимо обидно.
— Ты?! Выгоняешь?! Меня?! Из моего?! Дома?! Умная какая… — кричит он срывающимся голосом. — Самой пять лет, а уже — умная! Я — здесь живу! Заруби на носу. И это ты — иди отсюда и строй себе избушку во дворе! Из снега. И там живи. Если тебе тут, у меня, не нравится!.. А я буду жить у себя, как я хочу!
464
Он даже легонько, но жёстко, толкает ревущую Степаниду в плечо —
раз, ещё раз и ещё…
И вдруг она перестаёт плакать.
Степанида грозно хмурится, выставляет ногу вперёд.
— Кому сказала? Живи там! — хрипит она и, поднатужившись как следует, толкает его двумя руками.
Самое нелепое, что Цахилганов не удержался тогда на ногах. Он рухнул под вешалку, больно ударившись локтем. И в голове у него загудело.
— Упал, блин! Козёл, вонючка, — с удовольствием отметила Степанидка.
Хладнокровно заложив руки за спину, она прошагала затем в свою комнату, высоко вздёрнув подбородок.
— … Это — садик! Все они там, в садике, ужасно разговаривают, Андрюша, — торопится, суетится, поднимает тяжёлого Цахилганова Люба. — Прости её пожалуйста.
— Ничего. Я сам…
— Тебя знобит. Иди, ложись, я принесу грелку к ногам. И холодный компресс на лоб… Тебе аспирина?
— Лучше сто граммов. Деловые переговоры были. Устал.
— Хорошо. Сейчас. Тебя шатает… Подожди, сниму с тебя ботинки. Вот так… Вот так…
465
Цахилганов не помнит, спал ли он сутки или несколько часов. Морщась от стука входной двери, он поправляет влажную марлю на лбу.
— …Папа не проснулся? — спрашивает в прихожей Люба, сбрасывая босоножки. — Я ему кефира принесла. Давай будем лечить его вместе. Нашего папу.
— Не будем! — звонко заявляет Степанида. — Его у нас нет… Я захотела, чтоб он уехал. Зачеркнула его и изорвала.
В коридоре наступает тишина.
— Куда? Уехал?
— Как, куда? — удивляется Степанида Любиной наивности. И поясняет с большой важностью: — К жень-щине.
— …К ккакой… женщине? — Любин голос падает от расстерянности.
Степанидка хмыкает:
— К жень-щине. К своей… К Зине.
Потом, подумав, сообщает:
— Она на Комсомольской живёт. Жень-щина. Зина.
Сам он давно, давно уж забыл про неприступную журналистку,
— с — бледными — как — смерть — и — жадными — как — смерть — загребущими — ногами —
а эта пигалица помнит, знает, докладывает!
— …Откуда ты это взяла? — осторожно изумляется Люба.
— А мне мальчики показывали. Папа туда пошёл, а мы под дверью слушали. Наш папа там сильно кричал. «Люблю тебя, Зина! Дура! Дура! Люблю!» А жень-щина, Зина, кричала: «Нет! Нет! Нет!»… А он: «Да! Да! Да!»
466
Цахилганов срывает со лба давно согревшуюся марлю, говорит себе:
— Так!.. — и опрометью выскакивает в коридор, высоко подтягивая просторные, домашние, трусы.
— Ах ты, м-маленькая дрянь…
Он хватает лёгкую Степанидку за плечи, поднимает её над полом и трясёт изо всех сил —
так, что косицы мотаются из стороны в сторону,
зато бесстрашно выпученные глаза её при тряске даже не смаргивают.
— Ты будешь ещё сочинять враки про своего отца? Будешь? Будешь? Папа любит только маму!..
Он всё трясёт и трясёт свою суровую дочь с мотающимися косами, но даже одинокий носок не сваливается с её ноги.
Возвращённая наконец-то на пол, Степанида крепко встаёт. Она сердито срывает слабые коричневые банты с растрепавшихся кос и бросает их к ногам Цахилганова.
— А дети сказали: «Твой папа ёгерь!» — объявляет она с вызовом. — Они надо мной смеются. Всё время. И стукают! По спине.
— Они думают, папа — егерь? — пугается и бледнеет Любовь, прозревая скверный смысл искажённого слова. — Но… твой папа электронщик. По образованию.
— Не егерь! А ёгерь!!! — упорствует Степанидка и сильно топает ногой в носке. — Ты не знаешь. Они дразнятся! Дети. Они всегда меня дразнят и плюют в меня! Нарочно… А у меня всё равно слюней больше. И соплей.
467
— Андрей, выпей валерьянки. Стеша, где второй носок? Андрей, ляг, положи на сердце компресс… Стеша? Стеша! Отстань от папы. Он болен… Ищи носок!
Цахилганова, подтягивающего трусы всё резче, колотит озноб.
— Мерзавка… Да это наше дитя ругается как извозчик! Подслушивает, понимаешь, выслеживает! А потом ещё устраивает грязные скандалы.
— Иди, ляг, Андрей!
Полежишь тут, как же…
— Не буду тогда носок искать! — гневно кричит Степанидка. — Потому что!
— Почему, Стешенька? — гладит её по спине, успокаивая, Любовь.
— Потому что! Меня папа бил, — с важностью заявляет она. — Да!
— От горшка два вершка — врёт! — обрадовался Цахилганов. — Врёт — на глазах! Ты видишь, видишь?
А что дальше-то будет, а?!.
— Он тебя не бил, Стеша, а тряс. Найди свой носок.
— Не буду. Потому что!..Когда я вырасту, я его тоже натрясу! — твёрдо обещает Степанида и стискивает зубы. — С-с-ильно. Прес-с-ильно.
468
Он уже чуть было не лёг на свой диван. Но тут его выносит в коридор снова.
— Вот! Твоя прабабка была такая же! — разоблачительно мотает пальцем перед девочкой Цахилганов. — Ты — вылитая прабабка! Та тоже занималась рукоприкладством, путейщица железнодорожная! Любила на досуге дать волю рукам и резиновым авоськам, в воспитательных целях. Ты вся, вся в неё!.. Хлещет родного отца, не переставая. А за что?!. Вырастешь — пойдёшь сваи вколачивать, как она!!! Потому что ничего другого из тебя, с таким скверным характером, не получится!
Ты — в — жёлтой — куртке — с — кувалдой — по — вонючим — шпалам — будешь — ходить!..
— Всё равно натрясу! — упорствует Степанидка.
— Щас! Натрясёт она… Размечталась! Пигалица зловредная.
— Не пигалица! Ты — пигалиц зловредный! Сам!..
— Да отстаньте же вы друг от друга, — умоляет их Любовь, стискивая виски в бессилии. — Разойдитесь по разным комнатам. Пожалуйста. Ну, разве можно так всякий раз ругаться?
И они расходятся — дочь и отец — надувшись.
469
В одиночестве Цахилганов снова накладывает компресс — не столько на лоб, сколько на глаза — и напряжённо вытягивается под одеялом. Скрипнет ли дверь? Сейчас — или позже?..
Люба, кажется, уже на кухне. Но оттуда — ни шороха.
Спросит про жень-щину Зинку? Или появится на пороге комнаты с чемоданом в руках? И скажет: всё, больше не могу, сколько же можно терпеть такие униженья, я ведь тоже — человек –
ты — изорвал — всю — душу — мою — в — клочья…
Ни шелеста. Ни звука…
Через три четверти часа из кухни доносится запах горячего кофе марагоджип, и ванили, и горячего молока.
