20
Цель встречи была ясна и вполне корыстна. Анжела дала ему тетрадку, исписанную красивым и круглым. Стаканский представил себе синий ворох партитур — беспомощных, жутких, однако, читать принялся с волнением.
Начало было ожидаемым, и важно было удержаться, чтобы не вздохнуть, словно Анжела стояла на ковре напротив, в потных руках сжимая скрипку, но вдруг Стаканский споткнулся о недурной образ, затем перечитал одну коротенькую фугу и удивился ее ясной двойственности, наконец, вернулся в начало и внимательно прочитал всю тетрадь.
Фуги были великолепны. В них не было и следа воющей, прижавшей ладони ко лбу девушки. Перед ним был композитор, равный по силе Скрябину, Шнитке… Ялта, чей воздух уже столетие был полон дыханием русской богемы, рано или поздно должна была породить гения.
В этом внезапном свете собственные рукописи показались Стаканскому маленькими. Он окинул взглядом полку над столом. Пять симфоний, выстроенных по длине жизни от классики до полной додекафонии, по мере разрушения души. Опера по мотивам стихов Солженицына, написанная в соавторстве и незаконченная по причине смерти соавтора. Несколько десятков пьес, этюдов, зарисовок, даже элементарных песен. Ни одна его вещь не была опубликована, ни разу не была исполнена, иногда он играл отрывки друзьям, выдавая за малоизвестные сочинения западных лабухов, как-то раз послал анонимно симфонию ре-минор «Мраморный конь» Джигге Шостаковичу и не получил ответа… Для всех он был скромным, стареющим, исполнительным контрабасистом, и никто не знал, что эти папки ждут своего часа, что однажды звуки, рожденные в его сердце, загремят по всему миру. Все это было слишком ново, слишком хорошо, чтобы жить при жизни автора. Ах, чтоб вы сгорели! — сказал Стаканский своим рукописям и представил, как скручиваются в огне нотные листы, как ползут, извиваясь, некогда прямые линейки, и от этого неожиданного искривления, смещения зрачков, вдруг знакомо застучала кровь в лобных долях, замерло сердце, Стаканский подбежал к «Шредеру», дрожа, откинул крышку, припал, как пьяница, к клавишам и, запрокинув голову, проиграл несколько тут же пришедших в голову пассажей. Это надо записать, — он нервно затряс в воздухе пальцами, ища бумагу и ручку, но тут в дверь позвонили, и великая музыка мгновенно умерла, не родившись…
На пороге — в яркорозовом свитере, в золотистозеленой свободной юбке — стояла Анжела. Из-за ее спины выглядывал худенький очкастый мальчик, точная копия Стаканского в отрочестве. Он бережно держал в руках какой-то шарообразный, завернутый в махровое полотенце предмет.
— Мой младший брат Андж! — отрекомендовала Анжела, и мальчик с достоинством щелкнул каблуками.
Девушка выбежала на середину комнаты, огляделась и, указав на свободное место на столе, хлопнула в ладоши. Андж проворно подошел, разыгрывая заранее отрепетированную сцену, поставил свою ношу на стол и артистическим жестом сорвал полотенце. Анжела выключила в комнате свет.
— Ап!
Стаканский закричал. Обняв дверной косяк, он стал медленно сползать на пол, изо рта повалила белая пережеванная кашица.
— Господи, господи! — запричитала Анжела, наклоняясь к нему. — Скорее свет! Воды! Батюшки! — всплеснула она руками. — Мы же пошутили, Борис Николаевич, мы всегда так шутим, в Ялте, зимой, выскакивая из кустов тамариска… Андж! Погаси свечу. Вот так. Полотенце, валидол… С вами все в порядке?
— Да, — сказал Стаканский, садясь на полу. — Все хорошо. Нервы, знаете ли, старость… Ну и весело же вы меня! Ух! Люблю веселых, бойких ребят, не обделенных чувством юмора. М-да.
— Ну-с, дорогие мои! — говорил он спустя несколько минут, расхаживая по комнате и потирая руки, которые, впрочем, все еще дрожали. — Что мы будем есть, пить?
— Мы не голодны, — холодно ответила Анжела, одергивая брата, уже было раскрывшего рот, дабы произвести заказ.
Стаканскому стало жаль сына, который, в отличие от своей единоутробной сестры, производил впечатление тупого, неразвитого мальчика.
— Мы ненадолго, ваще… — продолжала Анжела. — Сегодня у нас еще несколько визитов в Москве… Вы прочли? Вы можете что-нибудь сказать?
Его психическое напряжение достигло предела и в этот момент мохноногий выкатился из-под шкафа, Анжела, будто тоже услышав шорох, метнула взгляд и глаза ее расширились.
— Что? — пролепетала она, облизывая пересохшие губы.
— Это пустяк, — залепетал Стаканский, — это паук… Такая механическая игрушка, монстрик, подарок из Африки… — пяткой запихивая мерзкое тело на место.
— Однако! — подумал он.
Внезапная догадка придала ему силы и уверенности в себе. Он обнял девушку за бедра, опустился перед ней на колени, страстно лепеча:
— Люблю, люблю тебя! Невообразимо и страшно… Как в старину. В серебряный век…
Анжела с силой оттолкнула его голову.
— Старый енот! Нытье… Ты ради бляди… Выслюнишь, вылижешь! — девушка задыхалась от злости, Стаканский запрокинул голову и зарыдал в голос, глядя, как рушится стеклянное здание последней надежды его жизни.
Но что это? Он чувствует: ее руки гладят его волосы, ее влажные глаза прижимаются к его щеке, и та же сбивчивая фраза, преобразившись, вновь звучит в ушах:
— Старые нотные тетради… Глядя мысленно издалека, глазами юга, я столько раз тайно обращалась к вам, мой добрый гений! Вы же лишь… Вы же… Лишь вы…
Девушка задыхалась от страсти, ей просто не хватало слов:
— Как же я люблю эти (Какаете? Блюете? — вдруг опять перевернулось и задрожало…) милые разноцветные папки, в которых хранится история вашей души! Разве вы не заметили в моих скромных фугах то скрытые, то даже явные обращения к вам, цитаты — через расстояние, через время? С тех пор как я увидела вас пятнадцать лет назад, я забредила вами, и бредила все эти годы, вы снились мне — да, да! — не хлопайте удивленно глазами! Тогда в моей душе что-то произошло, и вся моя жизнь потекла иным руслом… Я люблю вас. Я — ваша. Я так боялась, когда шла к вам, потому и припасла эту дурацкую тыкву… Я никогда не была так счастлива, как сейчас, когда вы первый сказали мне… Хотите, я буду вашей женой, хотите — любовницей, служанкой, собакой. Я буду жить здесь, на пороге… Только не гоните меня! — вдруг воскликнула она, увидев мелькнувший в его глазах огонек.
Стаканский сидел вполоборота к Анжеле, громко барабаня пальцами по столу. Он посмотрел в окно. Там, на стоянке такси маячила жалкая фигура Анджа, о существовании которого как-то забылось, и совсем было не ясно, когда он успел уйти… Ожидая сестру, мальчик купил мороженое и теперь разворачивал фольгу с похотливым лицом. Анжела вся съежилась, чувствуя, что сейчас произойдет нечто ужасное.
— Что у тебя с рукой? — тихо спросил Стаканский.
— Обожгла в детстве.
— Звезда упала на ладонь?
— Что-то вроде того. Мамаша напилась, не потушила окурок, начался пожар… Что вы! Мы тогда чуть не сгорели все…
— Значит так, — четко, с расстановкой сказал Стаканский. — Твои фуги, дочка, никуда не годятся. В них нет, — он схватил со стола коричневую тетрадь и потряс ею в воздухе, — ни малейшей искры, ни капли надежды. Твои фуги — гавно. Мне тяжело об этом говорить, но у меня уже были случаи, когда по доброте душевной допущенная похвала приводила к трагедии. Эту болезнь надо лечить операционно. Ты должна раз и навсегда зарубить себе на носу, что из тебя не выйдет композитора, — зарубить и выбросить эту чушь из головы.
Анжела сидела вся красная. Пот струился по ее полному лицу, отсветы пламени, пляшущего в неплотно прикрытой печи, колыхались на ее отвислых щеках.
— Значит так, девочка, — деловито сказал Стаканский, дотянувшись до кочерги. — Надеюсь, это у тебя единственный экземпляр?
Анжела энергично закивала. Она поняла что сейчас произойдет и, похоже, безропотно смирилась с решением. Крючком кочерги Стаканский распахнул чугунную дверцу, и бесплотные сполохи вырвались в более просторный объем, отраженно заплясав на стенах и потолке.
— Сама, — сухо сказал Стаканский и протянул Анжеле ее коричневую тетрадь.
Ни секунды не поколебавшись, девушка швырнула свои фуги в огонь, и пламя охватило их, и в тот же момент огонь ворвался в ее голову и опустошил ее, уничтожив и в памяти последние обрывки нотных линеек.
— Я свободна, — прошептала Анжела и, не простившись, вышла вон.
Стаканский уселся у окна, тускло глядя на улицу. Андж на стоянке такси покончил с мороженым и теперь ел леденец. Подлетела машина, на несколько секунд задержалась перед ним и, не востребованная, сорвалась с места и скрылась между деревьями.
— Сыночек мой! — сказал Стаканский. — Ты так никогда и не узнаешь, что видел живым своего отца. Я не был с тобой рядом и сделал тебя несчастным. Ты всегда будешь маленьким, слабым, ничего ни в чем не смыслящим, и в этом виноват только я. Слава Богу, ты никогда не поймешь этого. Да и Бога-то на самом деле нет. В этом несчастье всех нас.
