Неважно, что солдат пришел с войны, а Иван Африканович – пьянствовал; уж как у кого вышло. Важно то, что главное было рядом, но жизнь прошла, и не случилось встретиться. И зачем жил – непонятно. Непонятно: за что воевал – если дома погост. Непонятно: за что пил – если, протрезвев, пришел на могилу. Непонятно, зачем строили лишнее – если при этом убили главное.
Так именно произошло с нашей страной.
Другая повесть у Белова называется «Все впереди»; мало есть на свете столь точных пророчеств. Повесть эту считали вульгарным пасквилем на прогресс. В книжке описывается, как патриархальную любовь променяли на ничтожную городскую дрянь. Тогда (это написано лет тридцать пять назад) казалось, что характеры ходульны, а конфликт неубедителен. В книге описаны фарцовщики и прощелыги, которые Родину променяют на пеструю дрянь, – это выглядело как агитка. Однако все произошло именно так, как описал Белов, – и с тысячекратным увеличением. Действительно, все, что любили, потеряли – взамен получили много пестрой дряни.
Впрочем, терять – для России дело привычное.
Через двадцать лет, когда плачевное положение Запада станет очевидным – особенно по сравнению с ростом Индии и, возможно, Китая, – российская мечта претерпит изменения.
Популярной сделается концепция «восточников», объясняющих как дважды два, что Россия – по сути азиатская страна.
Предпосылки у России замечательные: двести лет татаро-монгольского ига, четыре пятых страны принадлежат Азии, население обладает характерными физиогномическими особенностями (а если рассматривать бурят, алуетов, карелов, мордву – то все крайне наглядно).
Да как же мы раньше не замечали простого: скифы мы, азиаты мы!
Вот еще поэт когда сказал!
Непременно вспомнят калмыцкие корни Владимира Ульянова, а тот факт, что величайший строитель России – грузин, станет гордостью культурологов.
Откопают тех, у кого татары в анамнезе – Тургенева, Карамзина, Борисова-Мусатова. А уж когда вспомнят, что сам Пушкин – эфиоп, величие поэта станет очевидным.
Главным философом объявят Льва Гумилева. Станут Гумилева проходить в школе.
Героем Гражданской войны объявят барона Унгерна. Азиатская физиономия генерала Корнилова сулит ему почетное место в истории.
Слоганом правящей партии станет: «Хочешь жить как в Азии – голосуй за правых».
Придворные идеологи выпустят книги под названием «Есть азиатская держава!».
Гонениям подвергнутся теории славянофилов, ищущих (видали дураков!) «особый путь России». Какой еще особый путь! Разве не очевидно, откуда пришло христианство? С Востока! А кто изобрел колесо, порох, арифметику? Какими числами пользуемся? Арабскими! То-то! И после этого говорить о Евразии? Бред… Славянофилов и евразийцев будут высмеивать как ретроградов (точь-в-точь как сейчас). Взбрело же в голову Трубецкому и Данилевскому считать, что у России есть нечто общее с Европой! Даже и детали общей нет… Это надо же!
В школах будут проходить историю споров – очевидную принадлежность России к Азии порой оспаривали «государственники», служаки царской немецкой фамилии.
Да, на пути России были провалы, случались цивилизационные срывы – например: 300 лет Россией правили немцы! Эти триста лет германского ига отбросили Россию в ее развитии. Ну что ж, бывало такое, но влияние Романовых было незначительно, народ не поддерживал так называемых «учителей», штольцев всяких, и народ смеялся над ними.
Закономерный финал: германское нашествие 41-го года было отброшено. Народ России сбросил с плеч западное ярмо – теории славянофилов и евразийцев были посрамлены раз и навсегда, и никакого союза с Европой быть не может в принципе.
И уж точно никто никогда не вспомнит про безумных «западников» – этот вздор забудут в одночасье.
Наиболее успешные бизнесмены – Алекперов, Агаларов, Усманов – будут демонстративно покупать недвижимость в Бомбее, а правозащитник Чхартишвили вспомнит о том, что он и грузин, и японист.
И если кто-нибудь заикнется о том, что Россия – это Россия и писатель Толстой чего-то стоит – вне зависимости от конфуцианства, то такого человека сочтут опасным смутьяном.
Проблема современного языка, которого ждут, в том, что общий язык никому не нужен.
То есть нужен современный язык весьма, но без него лучше.
Диалектов появилось в последние десятилетия множество – каждый в свое время объявляли современным языком, но это были диалекты узкой группы заинтересованных лиц. Когда кураторы беседуют между собой, они используют некий усредненный жаргон, договорной эсперанто – принимаемый ими за язык современности.
Это именно эсперанто, а не лингва-франка, поскольку последний был живым языком, а этот – придуманный, на нем нормальные люди не говорят. Его можно выучить, но пока освоишь, словарь изменится. По сути, это технический жаргон, как у сантехников или моряков: компас, дискурс, вантуз, резьба, кильватер, герменевтика, стояк. В житейской реальности эти термины используются редко, и когда говорят специалисты, обыватель мало что понимает. Именно поэтому мы почтительно наблюдаем за работой сантехника и тихо ждем объяснений в музее современного искусства. Иные стараются своими силами ликвидировать протечку или пытаются отыскать привычный образный характер в актуальном искусстве – тогда эти люди выпадают из технической документации современности.
Сегодняшний эсперанто не нуждается в понимании, надо уметь использовать его, это не то же самое. Используя технический жаргон, договариваются между собой носители совершенно отличных друг от друга диалектов. Концептуалисты, поп-артисты, примитивисты и представители далекого племени абстракционистов говорят совершенно несхожие вещи – но даже не тщатся понять друг друга, основа их общения – взаимное непонимание. Гарантия взаимного непонимания очень важна. Ты не понят с полуслова, следовательно, утвержден в интеллектуальной автономии, следовательно, ты один из носителей актуального диалекта. Этот диалект не создан для того, чтобы излагать понятное (понятны и внятны лишь приказы), он создан, чтобы утверждать право на непонимание. Это существенно для сегодняшней культуры.
Я другой, чем вы, я не говорю на вашем языке, восклицает автор – я настаиваю на своем праве говорить то, что вы не поймете. Диалекты рознятся не только словарем, но даже и алфавитом, однако сегодняшний эсперанто смешал все наречия в общий винегрет взаимного непонимания, и этот винегрет долго казался искомым современным языком или, уж точно, основой будущего языка.
Принципиально важно было создать такой язык, в котором не было бы корневой системы – точнее, любая система – или никакой. В языке по определению содержится директивность, правила, последовательность. В современном языке этого допускать не собирались. Едва возникало подозрение, что кто-то из носителей того или иного диалекта заявляет об универсальности своих правил, как его диалект осуждали. Так осудили Солженицына или Зиновьева за их неэластичные убеждения.
Требования к художественному высказыванию таковы, что оно должно быть интересным, узнаваемым, но не покушаться на образование общего языка.
Общий язык уничтожали как субстанцию тоталитарного, его захватывали, как почту и телеграф, взрывали, как мост.
Общественное приравняли к тоталитарному, и главным врагом открытого общества оказался общий язык.
Среди мифов ХХ века особой любовью в околотворческой среде пользуется миф о косной власти и бунтарях-художниках. Власть не понимает авангард, чиновник глумится над новаторами и запрещает самовыражение.
Злобный недоучка Хрущев кричит на авангардистов в Манеже, называя новаторов – «пидорасами», в то время как авангардисты – обходя запреты и барьеры, несут миру свободное слово.
На деле же, как и многие иные мифы, этот миф не соответствует действительности. Все обстоит прямо наоборот.
Авангардистом был сам Никита Хрущев – причем действовал в строгом соответствии с обязательными манерами авангардиста: хамил, нецензурно выражался, паясничал.
Когда в зале конференций ООН Генеральный секретарь компартии СССР снял башмак и стал им стучать по столу, выкрикивая: «Мы вам покажем кузькину мать!» – это был, безусловно, жест авангардиста, сопоставимый с черной мессой в Кафедральном соборе и превосходящий по резонансу испражнения новатора в Музее изящных искусств.
Любопытно, что матерщина Никиты Сергеевича была адресована не беспредметному творчеству (таковое на выставке представлено не было и создавалось в те темные времена не часто), но вещам совершенно классическим – образным скульптурам Эрнста Неизвестного, деревенской живописи Николая Андронова и «Обнаженной» Роберта Фалька, каковую генсек именовал «Обнаженной Валькой». Упомянутая Валька не понравилась генеральному секретарю, и он обрушился на художников с гневными матюками.
