Равно было бы затруднительно отнести к сугубо авангардным произведениям злополучный роман Бориса Пастернака, каковой, как кажется, вовсе не содержит нецензурной лексики и удручающе мало туалетной эстетики.
Именно власть в России представляет тот малокультурный и прорывный авангард, рвущий с табуированием культурных ценностей, – а вовсе не интеллигенция.
Ни Мандельштам, ни Цветаева, ни Ахматова, ни Гумилев, ни Зощенко, ни Бабель – да в общем-то и никто из пострадавших от авангардной власти – не замечены в дерзновенном нарушении культурных табу, все обстоит прямо наоборот. Мандельштам с Ахматовой культуру как раз и оберегали от хамов и вандализма, Цветаева морщилась от вульгарного слова и неточного жеста – а вот нарушавший культурные табу и рушивший культуру Казимир Малевич благополучно комиссарствовал и умер своей смертью, пережив все возможные чистки – и выжав культурнейшего Шагала из Витебской академии.
Авангардный интеллигент наших дней более всего напоминает Никиту Хрущева – сегодняшний горожанин с претензиями – плоть от плоти сановного Хряка; но проблема в том, что либеральному интеллигенту хочется быть похожим на Осипа Мандельштама.
И он стучит башмаком по столу, требует, чтобы его признали правонаследником культуры.
Эта несообразность поведения и претензий рождает страннейший перекос в мозгах и раскол в обществе.
Авангардист стучит башмаком по столу и вопиет: «Пидорасы! Я вам покажу кузькину мать!» – однако вопль этот долженствует представлять культуру в столкновении с чиновным варварством и начальственным произволом.
Демократический интеллигент восклицает, подобно Лазарю Кагановичу: «Задерем подол матушке Руси» (по преданию, сказано в момент взрыва храма Христа Спасителя), и демократа не смущает, что он в точности воспроизводит и логику, и лексику кровавых большевиков. Однако современная ненависть к Церкви Божьей и ненависть большевиков – абсолютно одной природы: это ненависть авангардистов к культуре.
В начале века именно большевики и были авангардом.
Затем авангард представлял Хрущев и коммунистическая партия.
А нынче авангардом является демократическая либеральная публика.
И крайне ошибочно думать, что большевики, или хрущевское политбюро, или сегодняшние демократы – говорят от имени культуры.
Отнюдь нет. Все авангардисты, во все времена, в любой культуре говорят только от имени власти – или той власти, которая уже воцарилась, или той власти, которая еще не пришла, но непременно придет. В этом и есть задача авангарда – представлять власть, ради этого стучат башмаком по столу и орут в Храмах.
Ради власти рисовал властный и тщеславный Малевич, ради торжества и власти стучал башмаком и бранился Хрущев – и разницы нет.
Роль культурного человека в России (это очень отчетливо понимали Цветаева с Пастернаком) состоит в ином. А именно в ограждении культуры от хамства власти, от хрущевского авангарда.
Проблема власти в России всегда одна и та же – власть авангардна, но вовсе не культурна; власть в России не тождественна культуре никак. Иные пытались власть воспитывать и просвещать, иные выбирали более легкий путь: стать еще большими хамами, нежели чиновный держиморда.
Это и происходит сегодня.
А иные просто уходили из того дома, где орут и матерятся, – затыкали уши и закрывали за собой дверь.
Самое поразительное в истории человечества то, что любовь сильнее всего: страха, расчета, смерти. В дурные моменты истории находится человек, который любовью превозмогает опасность. Христианство выбрало любовь в качестве главной скрепы общества; любовь, по замыслу Спасителя, именно та субстанция, что объединяет ближних и дальних. А христианин Данте полагал, что любовь движет Солнце и светила.
«Сокрытый двигатель», пользуясь выражением Блока, имеется у всех социальных движений и во все эпохи – вычленяется энергия события легко. Если брать крупные события истории, а не только продвижение компании на бирже, то энергия движения, безусловно, будет положительной. Например, революциями движет справедливость, иногда ложно понятая, ее часто именуют «социальной справедливостью». Солдатами движет долг, а союзами и народами – верность. Потому и возникает слово «предательство», когда солдат, или муж, или Гай Марий Кориолан переступают через присягу. Многое совершалось по зову чести, который часто перекрывал голос разума. Честь двигала дворянами и офицерами, честь препятствовала девице совершить опрометчивый поступок. Честь могла быть превратно истолкована, но то, что честь определяла последовательность поведения – безусловно. Даже у эсэсовцев, весьма несимпатичных людей, на пряжке форменного ремня было выбито: «Честь – в верности». Мотивом безнадежного сопротивления часто выступало чувство достоинства. Вы все забрали, но не в силах отнять у меня право умереть честным человеком.
Для того чтобы понять характер сегодняшних событий, хорошо бы обозначить энергию, которой питаются протесты. Имя у вещества обязательно имеется, надо найти.
Очевидно, что двигатель волнений – не любовь, поскольку любовь исключает презрение к себе подобным, стоящим на нижней ступени социальной лестницы.
И это – не справедливость. Справедливость, в сущности, последнее слово, которое мы хотели бы слышать. Пришлось бы не только пересмотреть итоги приватизации, но и происхождение трех рублей в кармане стало бы сомнительным. Кто их туда положил и за что конкретно – лучше не выяснять.
И верность – не относится к числу уважаемых свойств натуры. Не только потому, что мы за свободу сексуальных меньшинств и добрачные половые связи, но прежде всего потому, что хранить верность – нечему: ни стране, ни народу, ни культуре, ни общей истории хранить верность никто не собирается.
Долг – такое слово забыто прочно, и возможно, навсегда. Формулой взаимоотношений с косным народом является фраза, в целом убедительная: «Я тебе ничего не должен». Мы родились в одной местности – но взаимных обязательств у нас нет. Существуют, разумеется, долг корпорации и верность работодателю, но это локальные чувства – большие движения питать не могут.
Честь – совсем не то слово, которое приходит на ум, когда думаешь о борцах за капитализм. Честь – понятие дворянское, совсем не купеческое, и в капитализме – неудобоприменимое. Честь – в делах помеха. Невозможно сегодня организовывать избирательную кампанию продажного министра, а завтра становиться в ряды оппозиции; нельзя вчера баллотироваться на мэра города Сочи, а сегодня говорить о коррупции; честь, как и описанная Булгаковым осетрина, – имеет одну лишь степень свежести.
Можно говорить о феномене «достоинства» – мешает то, что массового достоинства в природе не бывает. Бывает честь у полка и у знамени, даже у армии есть честь; бывает общечеловеческая любовь, о ней молятся в храме; бывает общественная справедливость; есть гражданский долг – по отношению к обществу себе подобных. Но вот общечеловеческого достоинства – в природе нет, оно выдается индивидуальными пакетами. Повзводно достоинство не распределяется. Бывало так, что отдельный большевик хранил достоинство – в то время как у партии не было ни совести, ни ума, ни чести. Бывало и так, что боец французского Сопротивления (Марк Блок, например) хранил достоинство – а Сопротивление было в целом не очень значительным. Так что достоинство приходится измерять по индивидуальным пробиркам. Представляется, что распускать слух о беременности 57-летней жены премьера, – такое с понятием «достоинство» не сочетается никак; но это отдельный случай, описание отдельного оппозиционера.
Общее вещество, дающее энергию борьбы, – иное.
Для определения этого вещества существенны два фактора.
Первый фактор – это разумное и в какой-то степени законное презрение к нижестоящим. Общая масса российского народа образованна плохо, больших успехов в накоплении денег не имеет, талантами коммуникаций не обладает. Эту массу есть за что презирать, особенно если масса мешает прогрессу.
Второй фактор – это пылкое уважение к богатым. Крайне любопытную картину можно было наблюдать в предвыборном штабе олигарха Прохорова: собираясь в комнате, где обычно сидят спортсмены-биатлонисты, свободолюбивые журналисты очень смешно шутили: «Раздайте нам винтовки, мы сейчас смажем лыжи» и т. п. Они обсуждали, какую фотографию богача выбрать на плакат – с широкой улыбкой или с менее широкой. «Мы, конечно, не повесим эту фотографию в деревне Гадюкино!»
Вообще говоря, почтительное подхихикиванье в общении с богачом является нормой поведения креативного класса – до той поры, разумеется, пока Лужкова, или Путина, или Слуцкера, или Бута – не разрешат ругать всем сразу. Но я не наблюдал ни одного случая (прописью: ни одного), чтобы отчаянный оппозиционер написал или публично сказал, что Абрамович – вор. Вот, хозяин Челси уже и в суде Лондона рассказал о том, что он – мошенник, а никто из окармливаемых им деятелей искусства никогда, ни единого разу, нигде не скажет, что этот богач – вор. Напротив, вьются у фалд, в глаза заглядывают.
