– В основном филология и философия. И кое-какие романы. Белль, Грасс, Фолкнер, Манн, Льор, Капмань, Рот и все в таком духе.
– Куда ты планируешь их поставить?
– Философию в прихожую. Вместе с математикой и астрономией. Всю филологию, включая лингвистику, в комнату Лолы Маленькой. Романы – по коридорам, в зависимости от языка.
– Ну так за дело.
– А с каким оркестром ты планируешь играть Бартока?
– Со своим. Я хочу попросить, чтобы мне разрешили сыграть концерт.
– Слушай, вот это да! Здорово же?
– Посмотрим, вытанцуется ли.
– Скорее, сыграется ли.
– Да. Тебе нужно заказать больше полок.
Он заказал новые полки, и мастер Планас сиял как медный таз, потому что пыл Адриа по упорядочиванию пространства не угасал. И на четвертый день творения Катерина добилась важной победы: она испросила у Господа соизволения вытирать пыль с книг во всей квартире, кроме кабинета. И решила, что за небольшую доплату может приходить еще по четвергам утром и, таким образом, наверняка будет успевать хотя бы раз в год протереть каждую книгу. И Адриа сказал: как хочешь, Лола Маленькая, тебе виднее.
– Катерина.
– В комнате для гостей еще есть место, так что поставим туда религию, богословие, этнологию и греко-римский мир.
И наступил момент, когда Бог разделил воды, и земля стала сухой, и были сотворены моря.
– Тебе бы… Кто тебе больше нравится: кошки или собаки?
– Нет-нет, никто.
И сухо:
– Никто.
– Не хочешь, чтобы тебе загадили всю квартиру?
– Нет, не в этом дело.
– Ну разумеется, если ты говоришь… – сказал Бернат с иронией, ставя стопку книг на пол. – Но питомец скрасил бы тебе жизнь.
– Я не хочу пережить смерть близкого существа. Понятно? – ответил Адриа, расставляя прозу на славянских языках на второй полке напротив ванной. И были сотворены животные домашние и дикие, и населили землю, и увидел Он, что это хорошо.
И, сидя на темном полу в коридоре, они погрузились в воспоминания:
– Вот это да, Карл Май! У меня тоже есть все тома.
– Смотри: Сальгари[246]. Десять – нет, даже двенадцать томов.
– И Жюль Верн. У меня было издание с гравюрами Доре.
– Где он у тебя?
– Поди знай.
– Энид Блайтон. Не ахти какая писательница, а я перечитал ее книги по тридцать раз.
– А что ты будешь делать с комиксами про Тинтина?[247]
– Не хочу ничего выбрасывать. Но и ставить тоже некуда.
– У тебя еще много места.
И он сказал: да, у меня еще много места, но оно пригодится для книг, которые я куплю. И я не знаю, куда деть Карла Мая и Жюля Верна, понимаешь? И второй сказал: понимаю. И они увидели, что в туалете есть еще пространство между шкафчиком и потолком, и воодушевленный Планас сделал еще одну прочную двойную полку, куда встала вся детская литература.
– Не упадет?
– Если полка упадет, я приду и сам буду ее держать.
– Как Атлант.
– Что, простите?
– Как кариатида.
– Ну не знаю. Но я вас уверяю, что не упадет. Можете спокойно сидеть на унитазе. Простите. В смысле, не о чем беспокоиться.
– А в маленький туалет – журналы.
– Хорошо, – сказал Бернат, тащивший двадцать килограммов древней истории по коридору литературы на романских языках в сторону бывшей детской Адриа.
– А на кухню – кулинарные книги.
– Тебе нужна библиография, чтобы зажарить яичницу?
– Это книги матери, я не хочу их выбрасывать.
И, сказав, сотворю человека по образу и подобию своему, он подумал о Саре. О Лауре. Нет, о Саре. Нет, о Лауре. Не знаю. Но он подумал.
И в седьмой день Адриа и Бернат отдыхали и пригласили Теклу посмотреть на дело сотворения мира. Осмотрев все комнаты, они уселись в кресла в кабинете. Текла, уже беременная Льуренсом, пришла в восхищение от их работы и сказала мужу: интересно, разберешь ли ты когда-нибудь вещи в собственном доме. Они выпили по чашке великолепного чая, купленного у Муррии[248]. И вдруг Бернат выпрямился, как будто его укололи:
– А где Сториони?
– В сейфе.
– Достань. Инструмент должен дышать. И ты должен играть на нем время от времени, чтобы у него не пропал голос.
– Я играю. Пытаюсь вспомнить забытое. Играю как одержимый и уже начинаю его любить.
– Сториони нельзя не любить, – процедил Бернат сквозь зубы. – Это чудо, а не звук.
– Ты ведь и на фортепиано играешь, правда? – спросила Текла.
– Совсем немного, только учусь.
И, словно извиняясь, добавил:
– Когда живешь один, много свободного времени.
Семь два восемь ноль шесть пять. Виал был единственным постояльцем сейфа. Когда Адриа достал инструмент, скрипка казалась побледневшей от заточения в темнице.
– Бедняга! Почему ты не положишь его в шкаф к инкунабулам?
– Хорошая мысль. Но страховые агенты…
– Да ну их. Кто, по-твоему, может его украсть?
Адриа торжественно передал скрипку другу. Сыграй что-нибудь, сказал он. И Бернат настроил Виал, поскольку ре звучало очень нечисто, и сыграл две «Фантазии» Бетховена так, что за ним слышался целый оркестр. Мне кажется – мне до сих пор кажется, что он сыграл гениально: словно благодаря тому, что я долго прожил вдали от него, он созрел, и я подумал, что, если бы рядом не было Теклы, я сказал бы ему: старик, ну почему же ты все упорствуешь в том, чтобы писать, когда писать ты не умеешь, вместо того чтобы посвятить себя тому, что у тебя так здорово получается?
– Не выводи меня из себя, – ответил Бернат, когда через неделю Адриа сказал ему это. И Господь посмотрел на свое творение, и сказал: очень хорошо, потому что мир его дома был упорядочен более-менее в соответствии с универсальной десятичной классификацией[249]. И он сказал книгам: растите и размножайтесь и наполняйте землю.
– Первый раз вижу такую большую квартиру, – застыла в восхищении Лаура, забыв снять пальто.
– Сними наконец пальто.
– И такую темную.
– Это потому, что я всегда забываю раскрыть ставни. Подожди.
Он показал ей самую презентабельную часть квартиры, а когда они вошли в кабинет, Адриа не мог справиться с охватившей его гордостью обладателя.
– Ничего себе, это скрипка?
Адриа достал ее из шкафа и вложил Лауре в руки. Было заметно, что та не знает, что с ней делать. Тогда он положил инструмент под лупу и включил свет:
– Прочитай здесь внутри.
– Laurentius Storioni Cremonensis… – с трудом, но и с удовольствием, – me fecit… в тысяча семьсот шестьдесят четвертом году. Ничего себе!
Она подняла голову в восхищении:
– Наверное, стоит целую кучу денег.
– Наверное. Не знаю.
– Как это? – С открытым ртом она вернула инструмент, как будто бы он жег ей руки.
– Не хочу этого знать.
– Какой ты странный, Адриа.
– Да.
Они помолчали, не зная, что сказать. Эта девушка мне нравится. Но всякий раз, как я начинаю ухаживать за ней, я думаю о тебе, Сара, и снова ломаю себе голову, отчего же наша любовь, которая должна была быть вечной, встретила столько препятствий. В тот момент я еще не мог этого понять.
– Ты умеешь играть на скрипке?
– Ну… Немного.
– Давай сыграй что-нибудь.
– Ой.
Я предположил, что Лаура не слишком разбирается в музыке. На самом деле я ошибся: она в ней вообще ничего не понимала. Но поскольку я этого еще не знал, я сыграл ей на память, досочинив некоторые фрагменты, «Размышление Таис»[250], очень действенную вещь. Я играл с закрытыми глазами, поскольку не очень хорошо помнил аппликатуру и мне нужно было максимально сосредоточиться. Когда Адриа открыл глаза, Лаура безутешно рыдала небесно-голубыми слезами и смотрела на меня, как будто я божество или чудовище, и я спросил: что с тобой, Лаура, а она ответила: не знаю, мне кажется, я разволновалась, потому что вдруг почувствовала что-то здесь, – и она провела рукой по желудку, а я ответил, это все скрипка, она удивительно звучит. И тогда она не смогла сдержаться и всхлипнула, и я только тут заметил, что глаза у нее слегка подкрашены, потому что тушь немножко расплылась, и Лаура была очаровательна. Но на этот раз я не использовал ее, как в Риме. Она пришла, потому что утром я спросил ее: хочешь прийти ко мне на новоселье? Она как раз вышла, если не ошибаюсь, с занятия по греческому и сказала: ты разве переехал? А я: нет. А она: ты что, устраиваешь вечеринку? А я: нет, но я все упорядочил в своем доме и…
– Будет много народу?
– Ну, так…
– Кто?
– Ну, ты и я.
И она пришла. Всхлипнув, она задумалась, сидя на диване, за которым я когда-то часами шпионил за родителями в компании шерифа Карсона и его храброго друга.
