— Больше некуда! — прыснул Дынкин. — Туда все бегают, к толстой Клавке.
Видать, он шепнул о ночной отлучке Лимона ребятам, и за новым унтером окончательно закрепилась репутация нормального, своего в доску мужика.
В конце января снова пришла долгая оттепель. Даже ночью из приоткрытого окна слышался шум ручьев — это горели и плавились под теплым западным ветром сугробы во дворах поселка энергетиков. В несколько дней с окрестных полей сошел снег, и вновь проклюнулась обманутая в который раз трава. Лишь из перелесков выглядывали серые пласты спрессованной зимы. Дорога в низинках ушла под воду, и зеленая «хонда» Марии словно плыла по спокойному сонному перекату.
Она медленно ехала с дежурства. Вызов из Красноярска так и не пришел. О Марии словно забыли. Может, вызов где-то затерялся? Но такого в отлаженной машине «Космоатома» не бывает. Очень странная складывалась ситуация. Осенью, после комиссии академика Самоходова, громогласно было объявлено, что «Космоатом» останавливает станцию. До полного решения вопроса о ее жизнеспособности. Но буквально через неделю энергетикам сообщили: АЭС будет работать в прежнем режиме до Нового года. Затем в Удомле появилась группа экспертов МАГАТЭ. Прошел Новый год, заканчивался январь, а реакторы исправно нагревали парогенераторы.
И вот сегодня этот разговор с Баранкиным, который стал руководителем группы операторов после неожиданного исчезновения Шемякина. Сначала Баранкин, как всегда косноязычно, поведал о решении «Космоатома» продлить эксплуатацию реакторов до перехода на летнее время, то есть до самого апреля, когда несколько снизится потребление электроэнергии. Но Мария не поверила и в этот срок. Она почему-то поняла, что обещания остановить станцию — ложь. Ведь занятые своими делами люди давно забыли о статье в «Вестнике», а Шемякина, способного напомнить о ней, уже нет. Мария осенью уверилась, что Шемякин погиб, и смирилась с этой мыслью.
Итак, Баранкин рассказал о переносе срока закрытия станции еще на два месяца, а затем неожиданно предложил:
— Если вы, Мария Александровна, готовы, значитца, и дальше… в том же духе… Хотите работать в нашей группе — зайдите к господину Григоренко в отдел режима. Он все объяснит.
— Я жду перевода, — сухо заметила Мария. — И вы знаете.
— Разное в жизни случается, — неопределенно сказал Баранкин. — Переводы тоже люди пишут. Или, значитца, не пишут…
Сразу после дежурства она зашла в отдел режима к толстому и противному Григоренко. Тот молча посверлил Марию взглядом заплывших глазок, достал из сейфа листок и толкнул по столу.
«Я, имярек, — прочитала Мария, — сознавая ответственность и опасность работы на Тверской атомной станции, добровольно соглашаюсь участвовать в ее эксплуатации до особого распоряжения или до остановки. В чем собственноручно и без принуждения подписываюсь».
Она так долго изучала этот короткий документ, что успела запомнить, как перенесены слова.
— А если не подпишу? — спросила она тихо.
— Никто не заставляет, — хмуро ответил Григоренко. — Вы же видите — добровольно. Не подпишете — завтра получите расчет. И можете катиться на все четыре стороны.
— Меня собирались переводить в Красноярск.
— Думаю, что вызова не будет, — пожал плечами Григоренко. — Насколько мне известно, в Красноярске вакансий нет.
— Вакансий нет, — повторила Мария.
Григоренко вновь открыл сейф и пододвинул другой листок. Это был свежий факс распоряжения отдела эксплуатации «Космоатома». Всем добровольцам Тверской станции на сорок процентов повышалось жалованье, увеличивался отпуск, а контрактникам к тому же шел зачет — месяц за два.
— Контракт у вас кончается в июле, — заметил Григоренко. — Считайте сами… февраль, март и так далее. По новым условиям к маю вы будете свободны как птичка…
— Но ведь станцию решено эксплуатировать только до начала апреля?
— Возможно, — нехотя сказал Григоренко. — Тогда тем более нечего раздумывать.
Мария достала ручку, аккуратно расписалась.
— Вот и умничка, — неожиданно расплылся в улыбке Григоренко. — А то наслушались, понимаешь, разных страхов… Работать надо, правильно? Бояться будем, когда без работы останемся. По секрету скажу: всем добровольцам, если станцию закроют, обещано помочь трудоустроиться. Начальство службу помнит!
Все равно выхода нет, размышляла Мария, осторожно ведя «хонду» по талой воде. Остается надеяться, что до мая станция не провалится. Конечно, и мама, и дядя обрадуются, когда узнают, что переезд им больше не грозит. Нелегко срываться с насиженного места, особенно на старости лет… Эх, если бы рядом был Альберт! Даже посоветоваться не с кем.
Она вдруг подумала о Зотове — он, наверное, дал бы дельный совет. Но где Зотов? И кто она ему?
Низинка кончилась, на подъеме дорога вышла из воды. Серый заплатанный асфальт на взгорке обсох и чуть курился под низким солнцем. Мария остановилась напротив небольшой березовой рощицы, вышла из машины и закурила. Спокойная, мерцающая от разлившейся воды, лежала вокруг равнина и была пуста до горизонта. Мария оглянулась, засмотрелась на призрачные летящие белые стены церкви Святой Троицы… И защемило сердце — именно здесь они с Шемякиным стояли тогда, в далеком теперь августе, под теплым утренним ветром. Именно здесь… Мария посмотрела в небо, открытое со всех сторон, в редких мазках высоких перистых облаков.
И увидела э т о… Слабо блестящая металлическая гроздь восходила в неслышном немыслимом парении. Странно было видеть летящими несколько гигантских, состыкованных без симметрии объемных конструкций с шестиугольными гранями. Гроздь разворачивалась вокруг вертикальной оси, и, словно блестки на елочной игрушке, на гранях вспыхивали прозрачные разноцветные лучики. Показалось, всего несколько мгновений длилось это прекрасное и грозное парение, а потом все пропало. Мария задумчиво прислонилась к капоту и вздрогнула от боли — сигарета, едва прикуренная, оказывается, успела догореть и обожгла пальцы.
Теперь Мария понимала тех, кто видел тарелки. Впрочем, на тарелку это было похоже менее всего. Она чувствовала восторг, страх, тоску — все одновременно. Хотелось кричать, но голоса не было. Забралась в машину, включила зажигание. «Хонда» оставалась немым и неподвижным металлом. Стартер не работал. И когда Мария уже отчаялась и собралась идти пешком, машина словно проснулась.
Значит, так выглядит станция… Скорей всего, та самая базовая станция, о которой говорил Шемякин. Зачем же они снижались?
Вот когда Мария почувствовала, кроме страха и восторга, холодную обреченность. И совершенно успокоилась, ибо открылось ей будущее, как будто с зеркала в давно пустующей квартире смахнули пыль.
Перед домом Шемякиных она остановилась и все с той же отрешенностью в душе поднялась к знакомой двери. Жена Шемякина собиралась на службу. Несколько секунд они стояли в прихожей, молча разглядывая друг друга. Потом Шемякина сказала, оскорбленно усмехаясь:
— Вы, милочка, пришли, очевидно, узнать — нет ли вестей от Альберта Николаевича… Представьте, нет! Понимаю, соскучились, но нельзя же так… нагло…
— Бросьте вы, — устало сказала Мария. — Увозите детей. Времени уже не остается. Бросайте все и уезжайте. Спасайте детей!
Она повернулась и открыла дверь.
— А вот я пойду куда надо! — закричала в спину Шемякина. — И скажу! Это вам любовничек напел, да? Вы ответите за угрозы.
— Отвечу, — сказала Мария. — А потом вы ответите — перед детьми… Сможете?
Пока она спускалась, Шемякина стояла на лестничной площадке и молча смотрела вслед. Только в своей комнате в общежитии Мария, упав на диванчик, дала волю слезам.
С этого дня она начала вычеркивать в календаре числа. Чем длиннее становился частокол из неровных жирных линий, тем ей делалось тоскливей: прожит еще один день, и возросла вероятность, что завтрашний может и не наступить… Она забросила теннис, перестала подкрашиваться, после дежурств заваливалась спать и будильник не ставила. Почти не читала. Выходила из дому лишь в продуктовый распределитель. Одного ждала: последнего дежурства. И одного боялась: в этот последний день ей скажут — произошла ошибка, никакого распоряжения «Космоатома» о зачете не существует.
За месяц она смогла лишь раз вырваться к своим в Москву — так плотно был составлен график дежурств. Да и новое начальство в лице Баранкина весьма косо смотрело на отлучки персонала в атмосфере всеобщей нервозности. Все на станции — от главного инженера до сантехника — делали вид, что ничего после публикации статьи Шемякина в жизни АЭС не произошло. Однако свалившиеся как снег на голову две высокопоставленные комиссии на протяжении каких-то четырех месяцев не оставляли повода для оптимизма. Поэтому дежурства шли тяжело, с перебранками, какими-то нервными срывами и истериками, чего раньше практически не случалось.
