И меня снова рвет.
В тот вечер перед самыми сумерками раздается дверной звонок. Она нетерпеливо стоит на ступенях.
– Я думал, тебя убили, – говорю я.
– Войти можно?
Я одновременно злюсь и радуюсь. Но терпеть незнание и неизвестность больше не намерен.
– Кто ты?
Она молчит.
– У тебя документы убитой девушки.
– Я их нашла.
– Где?
– В мусорном баке.
– Ты должна сообщить в полицию.
– Не могу.
– Я не стану продолжать этот разговор, пока ты не назовешь свое настоящее имя и адрес.
Я даю ей листок и ручку. Она пишет и отдает мне листок, где значится: «Аманда Джонсон».
– Иду тебя гуглить, – говорю я, удаляясь. Входную дверь оставляю открытой.
– Можешь добавить имя моего отца – Сайрус, или Сай.
– Так и сделаю! – кричу я из глубины дома.
Как сообщает Интернет, отец ее, Сайрус, ныне под восемьдесят, был главной шишкой в одной страховой компании и вынужден был уйти после разразившегося скандала.
– Он деньги украл! – кричит она с порога.
– По-видимому, – отвечаю я. – А ты была подружкой на свадьбе своей младшей сестры Саманты и играла на флейте, «подававшая когда-то надежды флейтистка»… ты все еще играешь на флейте?
– Да иди ты, – отвечает она, заходя в дом и обнаружив меня за столом Джорджа. – Я тебе говорила, что играла.
– Так как вышло, что у тебя удостоверение убитой девушки?
– Я же тебе сказала – нашла.
– Я же тебя спросил – где?
– В мусорном баке на парковке возле церкви.
– И в полицию не сообщила?
Она отрицательно мотает головой.
– Почему?
– Потому что не сразу сообразила, и потому что я туда хожу и не хочу, чтобы пришлось перестать ходить.
– В церковь?
Она кивает.
– По воскресеньям?
– На неделе. – Она запинается. – У меня есть проблема.
– Пьешь?
Она мотает головой.
– Наркотики?
– Нет.
– Секс? – спрашиваю я с некоторым чувством вины.
И снова она мотает головой.
– А что?
Она начинает плакать.
– Настолько все серьезно?
Она молча кивает.
– Расскажи, – настаиваю я. – Аманда, мне можно рассказать.
– Нет, – отвечает она. – Если расскажу, ты мне никогда больше не будешь верить.
– Можно подумать, я тебе сейчас верю.
Она смеется – и снова плачет.
– В магазинах воруешь? Переедаешь?
– Стегаю, – выпаливает она. – Стегальщица я.
– Ну, бывает. Но ты же стегаешь только тех, кто хочет?
– СТЕГАЮ ОДЕЯЛА! – орет она. – Я, блин, СТЕГАЮ ЛОСКУТНЫЕ ОДЕЯЛА! И если пойду в полицию, а потом вся эта мерзкая история всплывет, и будет жуткий скандал, и я еще более одинокой стану, чем сейчас!
– Ты знаешь, кто убил девушку?
– Нет.
– Ну вот, уже что-то.
Она все еще плачет.
– Я лгунья! – выкладывает она.
– То есть знаешь, кто убил?
Она мотает головой.
– Я патологическая лгунья. Лгу всегда и обо всем. Вот почему я хожу в ту группу в церкви – группа для лжецов, и даже там я лгу. Про одеяла – это я так, соврала. Если я расскажу полиции, там подумают, что я вру и для того и пришла. Вот почему тогда мне так важно было тебе сказать про ту слойку, что я купила тебе в подарок и сама съела.
– Успокойся немножко.
– Зачем вообще полиции говорить? – спрашивает она.
– Зацепка, след. Может, девушку ограбили, может, убийца что-то свое бросил в тот же мусорный бак, может, на этом самом удостоверении отпечатки пальцев, а может, полиция на тебя выйдет и скажет, что ты это сделала.
– А что, если мне сжечь удостоверение?
– Уничтожение улик, – говорю я. – А что, если просто пойти в полицию и сказать: «Здравствуйте, вот нашла это в мусорном баке и поняла, что это той девушки в мусорном мешке».
– Просто поразительно, – говорит она, – чего только не найдешь в мусоре.
– Что тебя вообще заставило туда заглянуть?
– Не знаю. Зацепилась глазом за что-то. У одного моего бывшего бойфренда хобби было – по помойкам рыться.
– Зачем понадобилось присваивать чужой документ?
– А тебе никогда не хотелось оказаться кем-то другим?
Я лишь пожимаю плечами – не моя идея.
– Я работала, было хорошее место, жила в Бруклине, мне это все нравилось. Встречалась с одним человеком, – он был никакой, просто живое дыхание, – у нас была кошка. А потом мать упала, отец за ней ухаживать не мог, пришлось мне вернуться домой, и это было как в трясину провалиться. Пришлось оставить работу, мой бойфренд родственников никак не любил. Давай будем реалистами, говорила я ему, не будем пороть горячку, я же скоро вернусь. Он мне не поверил. Кошку оставил себе и запретил мне с ней видеться и разговаривать – говорит, я плохая мать.
– Друзья, подруги?
– Моему бойфренду они не нравились, так что у меня никого из них уже не осталось. Я потеряла медстраховку и перестала принимать свои лекарства, начала принимать мамины, примерно те же, но не совсем те.
– У меня много всяких лекарств, – предлагаю я, а сам думаю: неужто сейчас все сидят на препаратах?
Она молчит.
– Но это еще не вся картина. Ты ухаживаешь за родителями и притворяешься, что ты кто-то другой? Так, Аманда? – Я повторяю имя еще раз: – Аманда. Тебя всегда так звали?
– Ты ко мне цепляешься? Вот такое чувство, что цепляешься, да?
– Я просто пытаюсь понять. Когда ты ухаживаешь за родителями, тогда ты – это ты, или вот эта предполагаемая личность?
– Когда я ухаживаю за родителями, я живу в комнате, в которой выросла, с теми же книжками и игрушками на полке, и такое чувство, будто я еще в школе учусь, будто я пришла из школы домой и они, как всегда, на диване сидят. Только теперь у папы штаны бывают мокрые.
– Они знают, какой сейчас год?
– Иногда знают, а иногда это много раз за день меняется. «Тебе уроки заданы?» – спрашивает мама. «Очень мало, – отвечаю я. – Может, придется ехать в библиотеку – мама одной девочки меня отвезет». Когда я вожу их к врачу, она спрашивает: «Как ты водить научилась и как ты ногами до педалей достаешь?»
– И что ты отвечаешь?
– «Я для своего возраста высокая». – Она замолкает на секунду. – Вот такая у меня теперь жизнь.
– А потом?
– Уеду и не вернусь.
Она это сказала – и я пугаюсь. Я ее на самом деле не знаю, но уже чувствую, будто меня бросили. Мечутся мысли: «А как же я? Возьми меня с собой. Поедем в Европу, поедем вокруг света».
Она замечает у меня в лице перемену.
– Да ладно, не надо, – говорит она. – Ну что ты, в самом деле? Ты живешь в доме брата, ходишь в его штанах, а я живу с родителями. Ты считаешь, это можно назвать отношениями?
– Мы должны найти того, кто сунул девушку в мусорный мешок. Мне станет гораздо лучше, если эта загадка разрешится.
Она собирается уходить.
– Слишком много телевизор смотришь.
Утром телефон приглашает меня снова. Я быстро отвечаю, думая, что это может быть она.
– Это Гарольд? – звучит женский голос.
– Да.
– Доброе утро, Гарольд. Это говорит Лорен Спектор, ответственная за празднества в синагоге.
– Я не знал, что там есть ответственный за празднества.
– Новая должность, – отвечает она. – До того я работала в городской опере по сбору пожертвований. – Еще пауза, будто она сверяется со шпаргалкой. – Мы составляем календарь мероприятий, и я вижу, что у нас Натаниэл записан на бар-мицву на третье июля. – Пауза. – Вот я думаю: как у нас с этим дела обстоят?
– Хороший вопрос.
– Натаниэл знает иврит? Изучал его? Здесь никто ни в зуб…
– На самом деле, – перебиваю я, – я пытался договориться о встрече с раввином какое-то время назад, но его помощница потребовала пожертвование не менее пятисот долларов, что я счел формой отказа.
Долгая пауза.
– По этому вопросу приняты меры.
– Эта китаянка больше не работает?
– Она вернулась в школу, – сообщает Лорен Спектор.
– Ну и хорошо, – отвечаю я. – Надеюсь, она найдет там то, что ей подходит.
– Она учится в ешиве.
Проплывает момент молчаливого раздумья.
– Есть два способа, как это организовать, – говорит Лорен. – Я вам могу дать ссылку на планировщиков торжества и на наших предпочтительных организаторов фуршета, цветов, персональных ермолок, или же можем подумать о том, чтобы отложить, – слово «отменить» я очень не люблю.
Что-то в ее тоне мне говорит, что синагога предпочла бы не проводить бар-мицву третьего июля.
– Синагоге и общине небезразличен их имидж. Ваш брат, его жена, этот строитель пирамид, – в общем, планка оказалась заниженной чуть больше, чем для основной части нашей общины приемлемо.
Я набираю воздуху и начинаю снова:
– Скажите, Лорен Спектор, существует ли еще такое мероприятие, как ленч женской общины?
– Вы про салат из яиц, тунца и огромного количества помидоров черри?
– Именно про это.
– Давно уже нет, – отвечает она. – Теперешняя община – в основном работающие женщины, у которых нет времени готовить. – Но у нас есть несколько кейтеринговых фирм, которые могут поставить нечто похожее. – Пауза. – Не хочу на вас давить, но мне бы лучше знать раньше, чем позже. У нас тут гей-пара, у которой свадьба в тот же день с утра. Они хотят отстреляться к одиннадцати, чтобы уехать на уик-энд в Пайнз и не попасть в пробку.
