– Ты не ела с другими?
Она мотает головой:
– Мы готовили ужин и смотрели телевизор. Когда я уроки заканчивала.
Я киваю.
– Она говорила, что любит меня, – сообщает Эшли со сложной интонацией: настороженно-защитной и вопросительной одновременно.
– Наверняка любила, – подтверждаю я. Пауза. – А можно тебя спросить: сувениры из Вильямсберга – для нее были?
– Да, – отвечает Эшли. – Поэтому и должны были быть такими хорошими.
– Понятно, – говорю я. Потом мы оба молчим, пока животные не накормлены и тесто для пиццы не замешано.
– Она меня целовала, – говорит Эшли и смотрит в ожидании реакции. Я отвечаю ей абсолютно спокойным, заранее отрепетированным взглядом. – И поэтому я ее тоже целовала. Так это было мягко… не знаю, как описать.
– Это не обязательно, – говорю я и тут же жалею. Я не хотел ее обрывать.
– Это было хорошо. Так успокаивало – как когда мама. – И тут же она разражается плачем. – Она сказала, что я могу спать с ней в ее кровати, – говорит Эшли сквозь слезы. – И ты знаешь ведь, как говорят, типа, не садись в машины к незнакомым людям, не «френдись» ни с кем, кого в реале не знаешь, и все такое. А это же была мисс Рини, которую я знала, и давно.
– Эш, ты ничего плохого не делала. – Слезы буквально капают в тесто для пиццы. Мы оба это замечаем и не можем удержаться от смеха. – Соль, – говорю я. – Добавляет вкус.
– Я когда была маленькая, всегда чихала в тесто для блинчиков. Не нарочно, само получалось. Помогала маме его месить, и мука в нос попадала, и я всегда чихала прямо в миску.
Она шмыгает.
– Ты знаешь, кто тебя выдал?
У Эшли недоуменный вид.
– Кто про тебя рассказал?
– Бритни, – отвечает она не задумываясь. – Бритни завидовала, потому что втюрилась в мисс Рини, а это потому, наверное, что мама Бритни так мисс Рини превозносит. В общем, она стала вынюхивать, делать ей нечего, а отец у нее вроде шпиона, работающего на правительство. Вот она как-то раз спросила у мисс Рини, можно ли ей прийти после ужина, и пришла, а я как раз уроки делала, и сказала, что ей нужно с нами поговорить, с обеими, и выложила свои доказательства – фотографии и видеозаписи, сделанные скрытой камерой, она ее спрятала на подоконнике у мисс Рини. И сказала, что готова все забыть, если мы сделаем «менаж а труа», – я не знала, что это такое, и сейчас не очень понимаю. Мисс Рини очень сильно побледнела и сказала: «Это очень серьезно». Бритни еще несколько раз повторила про свой «менаж а труа», но я по-французски очень плохо понимаю, и вспомнился мне только спектакль «Стеклянный зверинец», который я весной смотрела – он французским словом «менажери» назывался. Сейчас тоже не знаю, правильно ли я поняла. А когда мисс Рини сказала, что должна «сообщить властям», Бритни испугалась, ушла к себе и приняла большую дозу какого-то лекарства, или комбинацию лекарств, потому что оказалось, у нее была странная такая проблема: у кого бы в доме она ни оставалась на уик-энд, она крала лекарства из аптечки. У нее даже есть бутылочка снотворных, принадлежавшая Джорджу Бушу, – отец для нее украл этот флакон. Там написано «Буш, Джордж», и название лекарства, и как часто его принимать. Видимо, очень многие знают про эту ее «привычку», и потому ее больше никто к себе не зовет. Она, наверное, не только лекарства воровала, и были девочки, которых в этих кражах обвиняли. И она приняла, типа, все таблетки, что у нее были, и отключилась в ванной, только сперва все-все всюду заблевала, и кошки ее нашли…
– Какие кошки?
– Ты серьезно? Кошки во всех домах живут, потому что есть мыши, потому что крошки, потому что все мы всегда что-нибудь грызем у себя в комнате по вечерам. Как в той книге – «Если дать мышке печенье».
– Я с этой книгой не знаком. Так Бритни все еще в школе?
Эшли кивает:
– Ее мать – выпускница и входит в совет школы. – Она замолкает на секунду. – Можно вопрос?
– Давай.
– Ты это делал с мамой?
Я молчу.
– Нейт говорит, что делал.
Все равно не знаю, как отвечать.
– Ты говорил, что мы должны быть друг с другом честны.
Я киваю.
– Это верно, что нам надо быть честными. Просто мне очень неудобно говорить о своих отношениях с твоей матерью.
– Я не прошу тебя о них говорить. Просто спросила: ты это с ней делал или нет?
Она скрещивает руки на груди.
– Да, – отвечаю я, покрываясь проливным потом.
– Ты любил маму?
Я киваю.
– Я почему спрашиваю: когда ты ребенок, очень трудно что-нибудь знать наверняка. Может, я даже и не понимаю, о чем говорю, – такое странное чувство… – Она не договаривает. – А не сходить ли тебе к доктору, пока ты дома? Может, имеет смысл записаться к педиатру?
– Доктору Фауст тут делать нечего.
– Понимаешь, чувства к другим девочкам – это нормально.
– Это было так грубо, – говорит она, заставая меня врасплох.
Я с беспокойством жду дальнейшего. Представляю себе, как мисс Рини заставляет Эш себя лизать. Вспоминаю, как мне самому оказалось жутко сунуть туда голову, и могу только воображать, каково это для ребенка, который любит только макароны без ничего.
– Она просто лежала и играла моими волосами, а потом поцеловала меня и попросила на нее лечь.
– И ты легла?
– Да, – отвечает Эшли, будто это очевидно и даже говорить тут нечего.
– Ты ее целовала куда-нибудь, кроме губ?
– Да, – отвечает она снова тем же тоном, будто я невероятно туп.
– Куда?
– По руке до локтя. Мы играли в игру, только вместо щекотки я ее целовала.
Я трясу головой. Понятия не имею, о чем она говорит.
Эшли берет меня за руку, и я в ужасе, что сейчас она будет ее целовать, и вот именно так одна душевная травма порождает другую, порождает и порождает, и соблазненная становится соблазнительницей. Отдергиваю руку.
Слишком резко реагирую.
– Руку, – твердо говорит Эшли.
Я выкладываю руку на стол.
– Закрой глаза.
– Только не целуй меня, – говорю я.
– Не собираюсь. С чего бы вдруг я стала тебя целовать? Жуть какая.
Слава богу.
Она щекочет мне руку кончиками пальцев.
– Скажи, когда доберусь до локтя, – говорит она.
Пальцы танцуют по руке вверх-вниз, дразнят, тоненькие волоски встают дыбом, рука покрывается гусиной кожей, и очень быстро я уже не понимаю, где у меня локтевой сгиб, так что через пару минут я возглашаю «Локоть!» – просто чтобы положить этому конец.
– Это называется «паук», – говорит она. – Ты никогда ни с кем в эту игру не играл?
– Нет.
Звонит телефон, разрывая воздух и пугая меня до смерти. Автоответчик берет трубку, на том конце ждут и кладут трубку после сигнала. Я уверен, что это она. Женщина из «Эй-энд-пи».
Эшли смотрит на меня с подозрением:
– Кто?
Я молча пожимаю плечами.
– Мне кажется, у тебя есть подруга. Женщина, которой ты эсэмэски пишешь, пытается до тебя дозвониться.
– Почему ты думаешь, что это одна и та же?
Она молчит, потом выдает суждение:
– Ничего плохого нет, что у тебя подруга. Незачем ее прятать.
– Спасибо, – говорю я.
Мы играем в «Монополию». Телефон звонит, звонит, сообщений никто не оставляет.
– Просто чтобы ты знала: та, кому я писал, – подруга. А вот эта, которая дозванивается, – пока не знаю.
В воскресенье во второй половине дня я отвожу Эшли обратно в школу. Мы берем с собой Тесси погулять – Эшли хочет взять еще и котенка, но я ей объясняю, что его маме будет тяжело. Даю ей новые часы, которые нашел в «подарочной» секции шкафа Джорджа и Джейн. Мы разговариваем насчет того, чтобы меньше смотреть телевизор и больше читать, я предлагаю книги, которые могут заменить привычку к телевизору, – Чарлз Диккенс, Джейн Остен, Джордж Эллиот, все Бронте.
– Все мужчины, – замечает Эшли.
Я мотаю головой – нет.
– Джордж Эллиот – женщина, и Остен, и сестры Бронте. – Я ей обещаю прислать некоторые. – Думаю, тебе понравится. Это классика, и очень похоже на мыльные оперы – на самом деле именно оттуда берут идеи писатели мыльных опер.
– Не напирай, – говорит она.
– Посмотри на Шекспира, на «Ромео и Джульетту», все там есть… – говорю я.
Она забирает сумку и выходит, оставляя туманный поцелуй на закрытом окне. Я даю гудок и машу рукой.
Через два дня пропавшую девушку находят в мусорном баке.
Мертвую.
Меня рвет.
Газеты объявляют о «трагической развязке».
Понимаю, я ни при чем, но чувствую себя виноватым. Тут, наверное, сказывается вина перед Джейн, перед Клер, вина за мои интернетные эскапады и вина перед женщиной из «Эй-энд-пи», – то ли она и есть убитая девушка, то ли нет. Пусть это нелогично, но я по-настоящему глубоко чувствую себя преступником, вопреки попыткам изо всех сил себя реабилитировать. И когда ко мне придут копы – это только вопрос времени.
Идут часы.
Дни.
Если бы у меня не было иных обязанностей, я бы подумал о самоубийстве. Конечно, реакция преувеличенная, но меня захлестывают чувства вины, стыда и ответственности. И не только по поводу убитой девушки. Я понимаю, что приношу вред всем – как будто эта девушка, и Нейт, и Эшли – были не на самом деле, как будто ничего не существовало на самом деле, лишь какие-то подводные течения. Они все стали реальными, только когда я их узнал. До того меня ничто не трогало. Глубина теперешнего восприятия всего на свете ужасает, когда не парализует.
