Нынче небо над Куропёлкиным было дважды условное. К тому же между Куропёлкиным и небом были метры и тонны земной породы, тем не менее беспокойство снова стало грызть Куропёлкина.
— Евгений Макарович, да что с вами? — услышал он голос Бавыкина. — Вы о чём-то спросили меня, а слова мои вам неинтересны.
— Извините, — спохватился Куропёлкин. — Отвлёкся видом…
— Потолка. Понятно, — сказал Бавыкин. — Но вернёмся к нашей идеальных форм песчинке. Посмотрите, что из неё вышло. Какое разнообразие форм тел и пространственных расстояний между ними, путей, связей, а в них невидимые нам сгустки энергий, пространства и времени, образующих неведомые нам формы (пока мы говорим только о формах). И что, вы видите здесь одни лишь шары? Шары у нас только на футбольных полях и на бильярдном сукне. Ну, ещё в мозгу шарики с тараканами. И ещё. Вспомнил. В Адыгее есть любитель домашних планетариев. Сферические своды он мастерит из сковородок. А есть ли в этом нужда? Сколько тысяч лет люди считали Землю плоской и для надёжности устанавливали её на слонов, быков или китов. К чему это я? Пожалуй, без всякой связи… Заговорился… Вы, естественно, не помните, но было такое понятие — социалистический реализм… «Реалистический по форме, социалистический по содержанию»… Так вот…
— Насчёт форм я сообразил, — сказал Куропёлкин. — Но пришёл-то я с другим интересом…
— Вы, Евгений Макарович, — спросил Бавыкин, — бывали в Бухаре?
— Мечтал бы побывать, — сказал Куропёлкин. — Но не бывал.
— К югу от Главного арыка и шутейного памятника Ходже Насреддину — узкие улицы с глинобитными домами, нет, с глинобитными крепостями. В иных улочках можно передвигаться лишь боком. И на них дворы с домами живут сами по себе, там свои миры, свои измерения обычаев и чувств и никаких окон на улицу. Был юбилей Авиценны. ЮНЕСКО на месте рождения Авиценны построило где-то под Самаркандом образцовый кишлак. Хотя бы для туристов. Окна там цивилизованно смотрели на улицы. Но уже через год внешние стены новых домов были замазаны, окна исчезли, и жизнь в тех домах ушла вовнутрь, в свои измерения. И таких измерений и суверенных состояний личностей у нас в мироздании, понятно, видимо-невидимо. А расстояния между их мирами или, как принято говорить теперь, измерениями куда у2же не только бухарских проулков, но и сицилийской вермишели и даже щетинки известных вам корабельных швабр Тихоокеанского флота. А если и есть что-то вечное и единое, существующее в вашем сознании, то это либо сам Творец в многообразии своих проявлений. Либо… уж и не знаю, что предположить… — сказал Бавыкин.
— К чему вы всё это говорите? — спросил Куропёлкин.
— А я и сам, пожалуй, запутался, — сказал Бавыкин. — Заехал в резонёрство… Но, выходит, что и ради выяснения чего-то важного для себя… Ладно, вы, Евгений Макарович, возде того самого соска женской груди умудрились лунными лучами поджарить рыбёшки и пучком этих же лучей выжечь на останкинском плавоходе название корабля «Нинон»…
— И что?
— А то, что, стало быть, вы сумели попасть в иное измерение, в шестое, а может быть, в триста двадцатое, потом же вы вернулись к себе, а значит, вам доступны переходы из измерения в измерение.
— Я этого не заметил, — начал оправдываться Куропёлкин.
— И это ценно, — сказал Бавыкин.
И он предложил Куропёлкину помолчать и оказать уважение заскучавшему столу.
Уважение оказывалось недолго, и выражено оно было в повторении разгонной рюмки коньяка и бутербродов с красной рыбой. («Вот бы обрадовалась Нина Аркадьевна», — подумал при этом Куропёлкин и сразу понял, что мысль явилась увядшая и ныне вовсе бессмысленная.) Кстати, рыба, показалось Курапёлкину, была с душком, видимо из норвежских, откормленных катышами с добавками и подкрашенных розовым мальков, не то что наша свежая, мезенская. А уж это нескладное и неподходящее ко времени соображение вынудило Куропёлкина помрачнеть.
А ведь к Куропёлкину стал было возвращаться аппетит.
— Продолжим разговор? — спросил Бавыкин. — Или снизойдём к трапезе с горячими блюдами?
— Сергей Ильич, потерпите ещё, — сказал Куропёлкин. — Я понимаю, что я сам должен до главного докумекать. Но во мне сейчас смысловая каша. Или бурда…
— Видимо, в этом виноват я, — сказал Бавыкин. — Я вас занудил. И себя тоже. Я пытаюсь говорить с упрощениями, но то и дело впадаю в какие-то поучения, от которых толку никакого. А надо было бы опуститься в простоту толкования. Вы теперь потерпите, раз пришли ко мне. Я не без смысла вспоминал о муравьях, пчёлах и всякой мелочи в Мироздании, для кого-то и не лучше упомянутых блох в собачьем меху. Мог бы напомнить и о том, что и растения, и камни — одушевлены и разумны, именно поэтому они и входят в это вечное и единое. Впрочем, всё это опять банальности. А главное же в том, что вы, не знаю почему, одарены способностью перемещаться из измерения в измерение. Причём, как вы сами рассказали, не заметили перемещений, то есть для вас — безболезненно.
— Вы знаете, я как-то не задумывался об этом, — сказал Куропёлкин. — Но, наверное, так оно и было.
— Оттого вас так легко и моментально, точнее использовав вашу способность перемещений внутри Измерений и изъяв из бытового времени, вызволили из заточения и возвратили к месту вашего контрактного пребывания.
— Это что — ваши догадки?
— И догадки, и результат серьёзных исследований, не моих кстати.
— И кто это вызволял меня и доставлял к Москве? — взволновался Куропёлкин.
— Ну, не знаю, — сказал Бавыкин. — Кто-то, возможно, и по лирическим причинам, однако не буду вводить вас в заблуждения, а кто-то, и их должно быть больше, — из-за пригодности вашей натуры к служению обороноспособности державы.
— А обыкновенная женщина, — с осторожностью протянул Куропёлкин, — не могла бы вызволить меня?
Бавыкин с удивлением взглянул на Куропёлкин. Спросил:
— Вблизи вас есть сейчас обыкновенная женщина?
Куропёлкин смутился. Ответ его вышел совсем неловким:
— Есть. Вот, скажем, горничная Дуняша.
— Дуняша, — грустно произнёс Бавыкин. — У Дуняши нет средств для таких действий.
— Ну да, ну да, — закивал Куропёлкин. Ему было стыдно. Надо было немедленно менять направление разговора. Он спросил: — Сергей Ильич, чем было вызвано поощрение, якобы поощрение меня с выдачей мне сертификата на владение лунным урочищем на обратной стороне Луны.
— Большой участок? — спросил Бавыкин.
— Шестнадцать гектаров. Если верить бумагам.
— Ну, не слишком щедрое поощрение, — сказал Бавыкин. — Хотя и не мелкое. Да, не мелкое. Но ничего существенного сообщить вам не могу. Со мной не советовались. Кстати, и где этот наградной участок?
— На Луне.
— Это я понял.
— Возле какого-то кратера имени Бубукина. Сказали, назван в честь футболиста. Почти Бавыкина.
— Так! — вскочил Бавыкин. — Не удивлюсь, если скоро вас примутся угощать участками на Марсе, на Венере, на кольцах Сатурна и ещё чёрти где! Всё это не имеет никакого отношения к моим проектам! А меня даже не поставили в известность! Надо сесть за стол. И накормить себя. И напоить. И попробовать успокоиться.
Бронзовым колокольцем была вызвана обслуга, и к столу подали горячие вторые блюда, явно сотворённые по рецептам немецкой кухни, впрочем, о которой Куропёлкин имел смутное представление (ну, заходили однажды в Бременхафен). Насыщались молча, и выпивали молча, даже и без тостов в два слова, но хотя бы чокались. Никаких инициатив, в переводе на язык футбольных сладкопевцев — креативных действий, Куропёлкин решил не проявлять, никаких недоумений не озвучивать, зачем высказываться? Надо, заговорит. Но один вопрос в Куропёлкине всё же ныл.
Но Бавыкин пожелал откушать и мороженое, будто остался всё тем же обиженным и злым мальчиком, кому вместо хоккейных коньков подарили глобус.
И когда Бавыкин возвратился из деловых (или творческих) досад к терпеливому собеседнику, Куропёлкин спросил его вовсе не о том, о чём намеревался спросить.
— Сергей Ильич, можете посчитать меня дубиной стоеросовой, мне всё же охота узнать. Форма чемодана, узаконенная вами (для себя), — безусловная данность? Или выбранное вами условие для решения технологической задачи?
Бавыкин, видимо, ещё находился внутри своих досад. Наконец он сказал:
— Года три назад один астролог из раскрученных, ссылаясь на некие расчёты с опорой на беспорядки в затмениях и мифологические источники, заявил, что долгое время на месте четвёртой планеты нашей системы ничего не было. Но будто бы проносилось там нечто огромное, даже великанье, с пассажирами. Так вот, один из великанов, неизвестно по какой причине, вышел из Звездолёта, может покурить, чтобы не отравлять воздух в общественном месте, или ещё почему, но по рассеянности забыл то ли чемодан, то ли саквояж, то ли сундук. Так и возникла Земля. В мифах сундук признали ящиком Пандоры.
