Давным-давно приучивший себя к самоконтролю, он проснулся за минуту до прибытия на свою станцию. Называлась она, между прочим, Богатищево. Здешние деревни все, как одна, носили имена уютные и солидные, – безусловно, во времена появления этих имен люди тут жили обильно и спокойно. Впрочем, имелась деревня Косяево, но это не портило общей картины. Должно же быть среди селений Мягкое, Глубокое, Богатищево и Серебряные Пруды хоть какое-нибудь Косяево.
Кроме московского капитана, на щербатый бетон платформы сошел всего один человек: миниатюрная старуха в залатанном, подпоясанном бечевой китайском пуховике с огромным рюкзаком за плечами. Она бодро подпрыгнула, удобнее устраивая свой груз на спине, и стрельнула в капитана молодым глазом веселой ведьмы. Догоню, подумал сыщик, свежий после крепкого железнодорожного сна. Догоню, помогу дотащить поклажу. Я ж местный – вдруг она меня даже и вспомнит… Поговорим… Он прибавил ход, но бабка вдруг зашагала по тропинке меж кривоватыми березами невероятно резво, и шаг ее был ловок и точен. Капитан отстал. Дышал носом, жмурился на постреливающее сквозь ветви полуденное солнце. Не греет, зато светит – и то хорошо.
Федот был дома. В одном исподнем сидел на кухне. Мирно выпивал и закусывал.
– Прибыл? – осведомился он, мощно прочесав грудь.
– Ну.
– Садись.
– Где твой трактор?
– Отдыхает. И я с ним тоже. Вишь – сижу, снегопад отмечаю. Зима пришла, твою мать! Это тебе не хухры-мухры. Тракторист на деревне – главный человек, а зимой он в три раза главнее. Дорогу-то кому чистить? Мне. Не разгребу – никто сюда не доедет, ни хлебовозка, ни врач. В ваших Москвах такого не бывает. Понял теперь, кто перед тобой сидит?
– Понял.
– А чего такой мятый?
– Ночь не спал.
– Врешь, – Федот оглушительно захрустел огурцом, прищурил бесцветные глаза, всмотрелся. Пыхнул папиросой. – Чего стряслось?
– Ничего. Все нормально.
– Когда все нормально – оно сразу видно. А когда ненормально – еще виднее.
Капитан уперся взглядом в стену.
– Прошлой ночью, – сказал он, – я человека хотел от смерти спасти. Но не спас. А другого хотел убить. Но не убил.
Федот помолчал. Потом хмыкнул:
– То на то и вышло. Давай-ка выпей. Прямо щас. Накати стакан. И поедем. Поедем, малой. На тракторе покатаемся, из поджиглета постреляем… Все нормально будет…
– Не буду я стрелять.
– Не хочешь стрелять – не надо. А прокатиться – это первое дело. Свежий воздух… Я соляру зимнюю налил… – Федот весело подмигнул. – Ты в прошлый раз сказал, что квартеру в Москвах купил, да?
– В кредит.
– В долг, что ли?
– Да.
– И сколько, говоришь, стоит?
Капитан сказал.
Федот выругался.
– Как же будешь отдавать такой долг?
– Мне зарплату платят.
– И сколько платят?
Капитан сказал.
Федот выругался.
– Вот что, – сказал он. – Вчера Федор свою землю продал. Два гектара. Под дачные участки. Деньги – тебе отдаст. На твою квартеру. Только он велел тебе не говорить, что он землю продал. Имей в виду. И ты ему не говори, что я тебе сказал.
В печке гудело.
– Не возьму я у вас деньги, – сказан капитан. – У меня теперь свои есть.
– А тебя никто не спрашивает. Ты – малой. Ты делай, что тебе старшие говорят, понял? Возьмешь свои, добавишь наши.
– Как же вы без земли?
Федот печально покачал головой.
– Тебе, видать, на твоей войне совсем мозги отшибло. Или в Москвах обезумел… Мы тут – живем, понял? У нас есть вся земля, понял? Это у тебя ничего нет, окромя фуражки с кокардой. Понял, милицанер херов? А у нас всего полно. Пей давай.
После второго стакана мраки и тревоги отступили. Обстоятельно закусили квашеной капустой и поехали к Федору. Средний брат ничего не сказал младшему про проданную землю и деньги. А капитан ничего не спросил. Он не хотел ни о чем говорить. Он положил своей целью быстрейшее достижение бессознательного состояния. Но не вышло, даже наоборот – с каждым новым стаканом милицейская голова становилась как будто трезвее.
Он с удовольствием поменял городскую одежду на местную: форменные брючата с узкими красными лампасиками заправил в огромные валенки, запахнул телогрейку; хотел поставить на карман сигареты, но Федот заявил, что трактористы сигареты не курят, и вручил початую пачку «Казбека». Капитан изучил картинку. На фоне мрачной горы абрек в бурке гонит скакуна – куда гонит? Конечно, фугас закладывать, чтоб московского мента Сережу лишить жизни. Не вышло, хохотнул про себя капитан Сережа, извини, абрек, как-нибудь в другой раз.
Тут же – когда поместил картонного абрека за пазуху – он понял, что напиваться уже не хочет. А хочет – злость сорвать.
Катались долго. Пили много. Сначала самогон, потом водку. Опять гнали через поля. Белая равнина сама ложилась под гусеницы.
– И снег, бля, и ветер, – наслаждаясь, орал Федот, – и звезд ночной полет… Тебя, мое сердце, в тревожную даль зовет, сука, на хуй…
Громогласный мат, смешиваясь с ревом дизеля, улетал далеко в стороны и вверх, но звучал не так, как в городе, не содержал ничего отвратительного и непристойного. Идеально рифмовался с белым снегом, черным лесом и синим небом. Небрезгливое пространство без усилий вбирало в себя любые звуки. Мирно подсвечивал золотой шарик – пытался убедить капитана, что все нормально.
Сорвать злость – это как сорвать стоп-кран. И страшно, и незаконно – а сделаешь, и отпустит. Капитан понял, что изнемогает. Жертва требовалась немедленно. Справа сидел Федот, слева Федор – вымещать негатив на братовьях, единственных на всем белом свете близких людях, капитан не собирался.
Он поискал и нашел.
Поле обрезала дорога – по местной традиции, высоко приподнятая над пашней. Катил грязный автомобиль. Вот моя цель, подумал капитан. Положил поверх шершавой, как дерево, ладони Федота, сжимающей рукояти, свою ладонь. Надавил. Трактор дернуло и повернуло. Догадавшись, брат нажал теперь на оба рычага, и через минуту облепленный ледяной грязью железный конь тяжело вывалился на асфальт. Встал поперек. Капитан спрыгнул, дивясь собственной ловкости.
Машина приблизилась. Водитель отчаянно сигналил. За лобовым стеклом, в бликах закатного солнца, его лицо смотрелось бледным пятном. Капитан ощутил мрачный восторг. Набью морду, решил он. Полегчает.
Он вспомнил, что остался без пистолета. Жаль, конечно, «стечкин» – все-таки подарок, притом совсем новый. Но ничего страшного. Впоследствии отберу у какого-нибудь разбойника…
– Хуй ли ты сигналишь?! – предвкушая, заорал капитан и шагнул вперед.
– Остынь, малой, – сказал Федот. – Это председатель.
– Ему же хуже.
Капитан опять шагнул и едва не поскользнулся. Последний стакан, видимо, я взял зря. Штормит. Но опять ничего страшного: в деревне, на свежем воздухе, и пьется иначе, чем в удушливо-кислом городе, легче и свободнее. Обтрезвею через полчаса, максимум – через час…
Из авто тем временем выскочил некто полный, усатый, с багровой брыластой физиономией поедателя свинины.
– Федот! – крикнул он. – Ты опять гастроль даешь, да? Тебе прошлого раза мало, да?
– А ну-ка не повышай голос, – зычно посоветовал капитан, присматриваясь. – Ага, я тебя знаю. Ты – Тришка. Ты в «а» классе учился. А я в «б» классе…
– И я тебя знаю, – переводя дух, осторожно ответил усатый. – Ты младший Свинец. Мент московский.
– Угадал! – Капитан плотоядно хохотнул, еще раз припоминая последний стакан.
Напитки мешать вообще опасно. А мешать водяру с самогоном – это высший пилотаж. Эвона как в башке гудит. Когда тот фугас рванул на чеченской обочине – и то гудело меньше.
– Говорят, – спросил Свинец, – ты теперь вроде как председатель колхоза?
– Колхоза давно нет, – воровски ухмыльнулся Тришка в желтые усы. – Вспомнил тоже… Уж десять лет, как все колхозы кончились.
– А что есть?
– Везде по-разному. У нас вот – товарищество фермерских хозяйств.
– Но ты – один хрен за главного, так?
– В общем, да.
Капитан еще раз шагнул. Лишние полстакана продолжали отравлять мозг. Морду набить, конечно, не получится. Неприлично бить морду бывшему однокашнику, пусть он и учился в параллельном классе. Да к тому же председателю содружества фермеров…
– И что, Тришка, как оно сейчас, в твоем ведомстве? Все нормально?
– Даже лучше.
– Ясно, ясно…
Свинец помедлил. Вдруг ему захотелось взять еще полстакана, а то и стакан, и вырубиться из реальности к такой-то матери, позабыть, хотя бы на несколько часов, об убитом вчера человеке, о развороченном его черепе, о лужах стремительно подсыхающей коричневой крови, о белых пальцах, вцепившихся в действительность, в попытке удержать ее при себе, удержать себя в ней – но не получилось; ушло, окончилось, осталась только смерть, и ничего больше. Что может понимать этот, усатый, в жизни и смерти?
