— Ну ты даёшь, курилка! — плотоядно ухмылялся в ответ Цекавый. — Не могу взять в толк, где же ты всю ночь груши околачивал?
— Как тебе сказать, товарищ дорогой… Правую перепутал с левою ногой.
— Во-во. На прощанье на балкончике целовались.
У Артосова аж дыхание спёрло.
— Не парься. Выйди на наш балкон. С него очень хорошо её балкон просматривается.
— А ты что, всю ночь?..
— Была охота! Под утро, когда дождь прошёл, я выглянул, постоял на балконе. Тут и увидел, как вы страстно прощались. «Ночь была с ливнями и трава в росе».
— Ну ты гений сыска! Я бы тебе свою Звезду Героя Советского Союза отдал. Прямо сейчас с груди снял и на твою прикрепил. Да вот беда, оставил дома в шкатулочке.
— Меня, может, ещё наградят.
— Посмертно.
— Но-но!
В микроавтобусе Днестров изрядно пошутил:
— Был Цекавый, а стал Щекавый.
Артосов снова сел рядом с Таней и первым делом ответил на её вчерашнее признание в любви:
— А мне тоже с самого детства не нравилось имя Татьяна.
— Почему?
— У меня тётка была противная. Жирная, на гусеницу похожа. Лицемерная. Когда меня в детский дом определили, она как-то раз приехала, всё гладила меня по головке и говорила: «Бедненький!» У самой был сад огромаднейший, а мне пáданок привезла два кило, наполовину чёрных. Отцова сестра.
Всё утро их возили по долине Канди, показывали дух захватывающие виды, знакомили с тем, как собирают и обрабатывают чай. Артосов думал про Лещинского: «Если он сейчас подойдёт и скажет, что следующую халтурную книгу мне сам Бог велел писать про чай, дам в морду!» Все накупили себе по полпуда разных-разных сортов чая. Ещё бы — лучший подарок, чай из самой долины Канди!
Хорошо, что всюду, где бы ни останавливались, кроме чаю можно было заказать и пива, и ещё кое-чего покрепче.
— Угости пивком-то, — однажды присоседилась Хитрова.
— С удовольствием.
— Ну что, поэт, нашёл себе спонсоров?
— Нашёл. А ты, поэт? — дружелюбно заглянул ей в глаза Валерий Иванович.
— А мы не продаёмся. Учти, после пятого придёт семнадцатый, — с угрозой ответила Хитрова.
— А вы, я гляжу, недаром изучаете местный социалистический опыт. Кстати, а крестик почему носите?
— А мы не будем повторять ошибок. На сей раз Христос будет с нами.
— Это мы уже слыхали: «В белом венчике из роз». На том всё тогда и кончилось.
— На сей раз не кончится. Ну иди, иди к своей буржуазии!
Во второй половине дня поехали с гор вниз, побывали в буддистском храме, в котором хранится зуб Будды. Леонидова даже поклонилась этому зубу вместе с цейлонцами, заявив, что во всём надобно уважать традиции народа, у которого находишься в гостях. Поехали дальше на юго-западное побережье острова.
— Мы едем в роскошный курорт Хиттадува, — объявил Цекавый.
— Хитрая дура? — трясясь, на сей раз неудачно пошутил Днестров.
— Это намёк? — возмутилась уже пьяноватая Хитрова.
— А, кстати, как он объяснил свой пластырь? — спросила у Артосова Таня.
— К его чести, соврал, что поцапался с бандерложкой, которая залезла в наш номер.
— Надо же, и у филёров бывают человеческие проявления!
Ехали изнурительно долго, прибыли на место на закате. Здесь делегацию ждали новые возмущения. Оказалось, что выделены всего четыре номера. В одноместном поселилась Татьяна, в одном двухместном Хитрова и Леонидова, оставались двухместный и трёхместный.
— Полнейшее безобразие! — возмущался Лещинский. — Знал бы — ни в жизнь не поехал! Каменный век!
— Не мы диктуем условия, — вздыхал Цекавый.
— Надеюсь, мне уступите двухместный? — спросил Днестров, видимо, надеясь, что четверо оставшихся втиснутся в трёхместный.
— Позвольте мне с классиком, — успел Артосов и оказался с Днестровым в одном номере. Цекавый, Лещинский и Хворин пошли в трёхместный.
— Вот ни в чём эти новые русские не могут быть великодушными до конца, — трясся Днестров. — Ну что стоило этому господину, мужу нашей очаровательной красотки, заплатить лишние пятьсот баксов? Я давно уже нигде не селился с кем-то вдвоём. Мой статус, как говорится…
— А я наоборот счастлив, что две ночи мне предстоит жить вместе с великим Днестровым, — слукавил Артосов.
После ужина все, конечно же, отправились на берег моря, потому что это был не берег моря, а берег океана. Ровный песчаный пляж, который только во сне может присниться, пальмы, озарённые светом из окон гостиницы, и мощный прибой — вот, что встретило поэтов из России. И непроглядное чёрное небо.
Все разместились на веранде, пили кофе, кто так, кто с ликёром.
— Как хотите, а я в океане ни разу не купался, — сказал Артосов, пренебрегая и кофе, и ликёрами.
Его подхватила волна, понесла в океан, швырнула в сторону, бросила вверх и, кувыркая, выкинула на песчаный берег.
— Ох и ничего себе! — воскликнул он. — А ну-ка ещё!
И началась забава. Океанская волна оказалась совсем не такая, как черноморская, она мотала, подбрасывала, то грозила унести далеко в океан, то резко двигала в сторону, а, в конце концов, веселясь, швыряла на берег ни с того, ни с его, как озорной ребёнок бросает из коляски на асфальт резиновую игрушку. Для вполне здорового человека, каковым являлся поэт Артосов, это было одно удовольствие. Вслед за ним в воду полезли остальные. Леонидову сразу смутило, что волна какая-то разбойничья, и Лидия Петровна отправилась отдыхать. Вторым удалился Хворин, проворчав:
— Нет, сегодня решил, наконец, выспаться.
Ушёл и Лещинский, промолвив:
— С моей поясницей… Не для русского человека развлечение.
Хитрова удалилась с цейлонцем бродить вдоль берега. Как ни странно, но и Цекавый не оценил прелести ночного океанского купания. Поплавал немного и удалился:
— Прав Вадим Болеславич, не для русского.
Куда более странным было то, что радостнее всех швырял себя в пучину и плавал классик Днестров. Они остались втроём. Он, Таня и Артосов. Бросались в воду, заплывали чуть подальше от берега и предоставляли волнам играть ими. И каждая такая игра завершалась выбрасыванием на песчаный берег, на котором такое блаженство было упасть, полежать минуты две-три, снова вскочить и снова бежать в океан.
Таня была в закрытом чёрном купальнике, и это сильно волновало Артосова. Он с детства обожал видеть девушек и женщин в закрытых купальниках. Они казались ему в сто раз обворожительнее, чем те, которые в открытых.
— Красавица моя! — шептал он, любуясь издали стройной, но отнюдь не тощей, как сейчас модно, фигурой Тани.
— Как он помолодел, это просто удивительно! — восхищалась Таня преображением, произошедшим с Днестровым. — Чем это объяснить?
— Вероятно, его личная трясучка наложилась на волнение океана, и получилось эдакое равновесие.
— Точно!
Их то расшвыривало по сторонам, и каждый искал взглядом в полутьме других, а то вдруг соединяло всех троих, и они оказывались лежащими на песке рядышком.
— Предлагаю создать поэтическое сообщество «Хитрая дура», — резвился Днестров. — Я и вас двое. Отменное название. Сейчас перестали создавать небольшие поэтические группы. Трёх человек вполне достаточно. Старый мэтр, молодой мэтр и начинающая поэтесса-красавица. Принимаете?
— Лучше назовём наше общество «Свободу Шаримбе!» — смеялась Таня.
И так они купались целых два часа. Так что даже Цекавый обеспокоился и, выйдя на берег, звал Днестрова:
— Алексей Аскольдович! Вам врачи вообще запретили плавать!
— Если врачи что-то запрещают поэту, он должен поступать с точностью наоборот! — кричал в ответ классик.
Когда они решили, наконец, что вечно барахтаться в Индийском океане невозможно, оказалось, что уже час ночи, что в борьбе со стихией все трое незаметно выбились из сил, и что каждому хочется одного — добраться до постели и рухнуть.
Утром, проснувшись и глядя на солнечный квадрат окна, Артосов лениво размышлял: «Я влюблён в неё. Она влюблена в меня. Между нами ничего не было и не будет. Мы будем верны. Она — мужу, я — жене. Это будет образец чистой и светлой любви. Как хорошо!»
Он взглянул на Днестрова и увидел вместо лица сухой осенний лист без признаков жизни. Вскочил, стал трясти:
— Алексей Аскольдыч!
У того открылись глаза, недоуменно воззрились на перепуганного Артосова. Улыбнулись.
— Фу ты! — облегчённо вздохнул Артосов.
— Ты думал, я сдох?
— Если честно… После того, как вы вчера кувыркались…
— А ещё удивляются, чего это я так трясусь. А меня с утра жизнь трясти начинает: «Алексей Аскольдыч! Алексей Аскольдыч!» Но если честно, после вчерашнего у меня всё ломит. Я, пожалуй, пока никуда не пойду.
Во время завтрака Цекавый был мрачнее тучи:
— Бессовестные вы люди! Как можно было заставлять его барахтаться вместе с вами!
