Потом они плавали вдвоём в бассейне. Никто, кроме них, не хотел плавать там под дождём. А они словно ошалели от забытого с детства удовольствия, когда так хочется купаться, что лезешь в речку или в море, несмотря на дождь. К тому же, вода и в бассейне, и с небес была тёплая.
— Как хорошо! — говорила Таня.
— Как прекрасно! — говорил Артосов.
Хворин залез было, поплавал туда-сюда, но пробурчал:
— Чо-то я такой пьяный…
И удалился.
Лещинский прогулялся мимо и пробормотал:
— Под дождём? Оригинально…
Леонидова под ручку с тряским Днестровым, многозначительно поглядывая, несколько раз прошествовала мимо бассейна, в котором плавали Артосов и Таня, и до ушей Артосова донеслось:
— На ходу подмётки рвёт…
Вот те раз, ещё ничего не случилось, а он и она уже попали под колпак. И теперь уже всё равно, случится или нет, а про них будут говорить: «Между ними было».
Но вечно плавать в бассейне под дождём невозможно, а что делать дальше? И тут Таня сказала:
— А у меня есть виски и ликёр «Бейлис». Хочешь?
В её номере они уселись на балконе, смотрели на дождь и без умолку разговаривали. Он попивал виски, она ликёр, говорили почему-то очень много о своих семьях. Артосов понял, что очень боится, когда наступит какой-то решающий миг, он всё оттягивал его и лучшим способом для этого оказалось рассказывать про жизнь с женой, про то, как рождались и росли дети. Собственно говоря, это было и не его-то изобретение. Любая женщина, любой мужчина, когда хотят показать собеседнику, что между ними не может и не должно что-то произойти, начинают много рассказывать о семье.
О Тане он узнал, что она прошла вместе с мужем трудный путь становления его фирмы, было дело, когда его на счётчик ставили, угрожали расправой, заодно и её могли убить. Доходило до суммы в полмиллиона долларов долга, но всё к счастью окончилось постепенным выкарабкиванием, а затем и началом процветания. Оказалось, что она не просто жена богатого человека, но и работает в его фирме.
— И кем же?
— Бухгалтером.
— Вот те на!
— Разочарован? Понятное дело. Поэт и бухгалтер — вещи несовместные, не так ли?
— Традиционно…
— А между прочим, как переводится с немецкого слово «бухгалтер»?
— Полагаю, не так же, как «бюстгальтер».
— Оно переводится так: «бух» — «книга», «хальтер» — «держатель». А в совокупности можно перевести: «книгодержец».
«И всё же, всё же…» — подумалось Артосову.
Они продолжали смотреть на дождь, попивать и разговаривать. Разоткровенничались до того, что он зачем-то узнал о ней некоторые весьма интимные вещи. Например, что у неё не может быть детей. Когда-то у неё был один прохвост, который не хотел детей и несколько раз отправлял её на аборт, что в итоге кончилось плачевно.
Зато потом они с Дмитрием взяли мальчика и девочку из детского дома, растят, воспитывают.
«Как хорошо, что у нас так крепко. У меня с Асей, у неё с Дмитрием», — думал Артосов.
Потом они читали друг другу любимые стихи любимых поэтов. Впрочем, Таня наизусть знала мало, лишь отдельные четверостишья, а Валера блистал, вошёл в раж. Дождь не утихал, и это было так здорово. Он шумел, читая свою длинную и бурную поэму.
— Валера… — произнесла Таня. — Раньше мне так не нравилось это имя.
— Кстати, поэтов Валериев почти и нет, кроме меня.
— Сейчас, сейчас… А Валерий Брюсов?
— Очень плохой поэт.
— Слушай! — обрадовалась она. — Я тоже считаю, что очень плохой. Только никогда бы не решилась в этом признаться. Так здорово, что ты это так смело…
— Если тебе не нравится какой-то поэт или художник, никогда не стесняйся в лоб говорить об этом. Если б ты сама не была поэтом, другое дело. Но ты поэт, будь смелая. Кого ещё не любишь? Говори!
— Страшно произнести…
— Ну же!
— Есенина.
— Сильна! Сразу на кого замахнулась!
— Точнее, даже не его, а его самого… Фу ты… Не стихи сами, а его как личность. Я бы при встрече ему бы тоже морду раскровянила.
— Щекý или щёку?
— И то, и другое.
— И тем самым только влюбила бы в себя.
— Не исключено. А как он с Бениславской погано себя вёл. И с первой женой, и с детьми… И в стихах у него я терпеть не могу псевдонародность. Всяческую звень, стынь там, бзынь какую-то. А у позднего Есенина есть просто пронзительные стихотворения. Твои стихи как будто продолжают то, что не успел Есенин тогда. И очень хорошо, что у тебя нет ни одного стихотворения под Есенина… Так, теперь твоя очередь. Кого из признанных не любишь?
— Бутербродского.
— Ой, я тоже ничего не нахожу. Деланное всё какое-то, искусственное. Есенин плох, когда он подделывался под народного поэта. Бродский всю жизнь подделывался… как бы это сказать…
— Под Бродского.
— Точно! Мэ-мэ-мэ, мэ-мэ-мэ… А попробуй где-нибудь рот раскрой. Заклюют. Бродского она не любит! Скажут: «Дремучая!» А ведь у него нет ни одного стихотворения, которое взяло бы за душу. Которое…
— Запомнилось. И ты бы уже не забыл его никогда. В любой обстановке наизусть.
— Верно. Моя очередь?
И они продолжали разбирать по косточкам неприкасаемых, веселясь, как дети, которых оставили одних, и они взялись раскурочивать пишущую машинку.
Не заметили, как стал стихать дождь. Лишь когда наступила ночная тишина, Таня встала к краю балкона и сказала:
— Жалко. Пусть бы шёл всю ночь.
Артосов тоже подошёл посмотреть на мир после дождя. Сердце у него вновь заколотилось, потому что по всем законам вот сейчас он должен был обнять её. Но он стоял и никак не решался, а сердце билось, билось… Его спасли макаки.
— Смотри, смотри! — воскликнула Таня.
Её номер располагался на самом верхнем этаже, и с балкона хорошо было видно, как с высоких деревьев на крышу гостиницы пошла шайка воришек. Некоторые смело пробирались по самому краю и заглядывали в балконные окна. Другие стояли на атасе, зыркая по сторонам.
— Типичная банда! — восхитился Артосов.
— Ну и рожи. Все воры от них произошли.
— А ведь не зря сказал Цекавый: как есть бандерлоги из Киплинга.
Ненавистная для Тани фамилия прозвучала отрезвляюще для обоих.
— Цекавый Капээсэсый, — с гневом процедила Таня.
— Да ладно тебе, — засмеялся Артосов. — Жалкий человек. Его время давно кончилось, а он всё ещё живёт.
— А ведь он труп. У него изо рта трупом пахнет. Зомби.
— Зато у меня изо рта сейчас, должно быть, пахнет самой что ни на есть жизнью, — пошутил Артосов.
— От тебя хорошо пахнет, как бы ты ни старался.
— Помнишь, в детстве читали стишки Джанни Родари «Чем пахнут ремёсла?»
— Чем же пахнут стихи?
Как ни крути, а ситуация была патовая. И сколько бы он ни распинался, изобретая, чем пахнут стихи, а век верёвочке не виться. Забрезжил рассвет. Артосов стукнул кулаком по краю крыши, шайка макак всполошилась, запрыгала и улетела в кроны деревьев.
— Пора спать, Таня, — сказал Артосов скучным голосом и подчёркнуто по-дружески положил ей руку на плечо.
— Спасибо тебе за этот вечер, — ласково промолвила она и легонько поцеловала его в щёку.
Цекавый долго не открывал, но когда открыл, Артосов подумал: «А ведь ты, сволочь, не спал!» Вид у руководителя делегации был утомлённый, будто он всю ночь охранял покой и сон Родины. Щека залеплена пластырем. Он выдержал нападение экстремистов и отразил его!
— Ну что? — спросил он тоном, подразумевающим, что Артосов сейчас взахлёб примется рассказывать о своих ночных любовных похождениях.
— А ничего. Жёлтые ботиночки! — дерзко ответил Артосов.
— Не понял. Так ты что, не спас капиталиста Проломова?
— Как тебе сказать…
— Начистоту.
— Ты же лучше моего знаешь… Ведь знаешь?
— Конечно, знаю.
— Ну вот. Давай спать. А что у тебя со щекой?
— А то ты не знаешь.
— Понятия не имею.
— Макаку из комнаты выгонял. Проникла, всё таки, зараза!
Утром Цекавый долго тряс Артосова прежде, чем тот пробрался долгими ходами и лазами крепкого сна наружу.
— Что?! — наконец вскочил Валерий и первым делом лихорадочно пронёсся по обрывкам памяти. Что вчера было? Было ли? Кажется, нет. Точно, нет! На балконе расстались. Он сказал, что пора спать. Она лишь по-дружески поцеловала его в щёку. Чисто по-дружески. Фу-х!
Умываясь, он застонал. Ведь она же сказала, что раньше не любила имя Валерий. Разве это было не объяснение в любви?
— Ой дура-а-ак! — тихо проскулил Артосов.
Но стал себя успокаивать:
— Тогда зачем так много про мужа? Нет-нет! Чисто дружеские отношения!
Выйдя из ванной комнаты, бодро приветствовал Цекавого:
— Слово и дело! Щит и меч!
— Ну ты даёшь, курилка! — плотоядно ухмылялся в ответ Цекавый. — Не могу взять в толк, где же ты всю ночь груши околачивал?
