И, как и на гражданке когда-то, Аркашка командирство свое начал с докладной. В смысле, с рапорта. Мол, приказы мои не исполняются, налицо воинское преступление на переднем крае социалистического лагеря, прошу принять меры или дать рапорту надлежащий ход вплоть до военного трибунала группы войск. Но был одернут ротным командиром куда более бесцеремонно и безжалостно, чем некогда партикулярным и во всех отношениях приятнейшим Алексеем Маркьяновичем, ничуть на самом деле не похожим на политработников здешних — двуличных и откровенно подхалимствующих даже перед ротным.
— Вот что, грамотей, — кинув лишь мимолетный взгляд на злосчастный Аркашкин листок из школьной тетрадки и не скрывая презрения, сказал кэп стоящему перед ним навытяжку командиру среднего танка с двумя «соплями» на кривовато пришитом погоне, — объясняю один только раз: в том, что твои приказы не исполняются беспрекословно, точно, в срок, ты сам и виноват. И если подобное повторится, твои лычки, младший сержант Колобов, гарантирую, как ветром сдует. И отправишься ты дослуживать в Союз, потому что, в этом ты прав, на переднем крае соцлагеря такой снижающий боеготовность командир опасен для дела мира во всем мире. Кру-гом, марш!..
И, понурившись да губу закусив, чтоб не расплакаться, пошел Аркашка домывать танк и стойко переносить насмешки обнаглевших рядовых.
Кроме того, за все три года никакой Венгрии он ни разу не увидел, поскольку все три года безвылазно провел на необъятном и беспрестанно перепахиваемом танками полигоне, каких наверняка и в Союзе бессчетно. Даже иногда сомнение накатывало: а может, ради непостижимой какой-нибудь военной тайны дурачат глупых солдатиков долгую тысячу с лишним дней, а вокруг — никакая не Венгрия, но, к примеру, Молдавия или вовсе Рязанская область.
Само собой, о лишениях и тяготах Аркашка подробнейше информировал свою, как считалось, невесту Светочку, боевую, как говорится, подругу. Жутко трусил, как бы военная цензура о его паникерстве и очернительстве «непобедимой да легендарной» не сообщила в соответствующие органы, но все равно писал, плакался. А вот родне плакаться не мог — боялся быть неправильно понятым.
Но и Светка неправильно поняла. Видать, решила, что Аркашка — хлюпик и потому строить с ним совместную судьбу глупо. Так, во всяком случае, подумал наш танковый командир, когда получил последнее письмо от бывшей уже невесты. Которая, надо отдать ей должное, не стала парня понапрасну томить внезапным прекращением переписки, а сразу, как только с ней это получилось, исчерпывающе проинформировала. Мол, не обессудь, солдатик, но я, будучи с моими пионерами во всесоюзной детской здравнице «Артек», познакомилась с коллегой Семой из Москвы, полюбила и выхожу теперь туда замуж. То есть получалось, что хищница эта, ловко прикидывавшаяся овечкой, не столько за несчастного Сему выходит, сколько за столичную прописку.
Как ни странно, однако такой удар судьбы Аркашку не подкосил окончательно, а совсем наоборот, сообщил его духу недостающую твердость. Не слишком большую твердость, но все же достаточную, чтобы не застрелиться во время караула, как нынче сплошь и рядом делают маменькины сынки да натуры чрезмерно тонкой духовной организации, что, может быть, они и раньше нередко делали, тогда как общество пребывало в счастливом неведении.
Прочитав злополучное письмо три или четыре раза и не ощутив того, что, согласно жутким армейским легендам, должен ощущать воин, чьи лучшие чувства подобным антипатриотичным и просто наглым образом оскорблены, Аркашка не только не стал искусственно растравлять себе душу, но и почувствовал существенное облегчение. Эта новая неприятность, присоединившись к неприятностям предыдущим, словно бы превысила некую кризисную норму, а за кризисом, как известно по иным душевным и телесным заболеваниям, следует либо стремительное выздоровление, либо столь же стремительный каюк.
Аркашкин организм выбрал выздоровление. И закалился. И стало Аркашке, как говорится, все по фиг. Что самым положительным образом сказалось на службе. Нет, выдающихся результатов он, разумеется, не достиг, ежедневная газета группы войск «На братских рубежах» про него ничего за всю службу не писала, хотя многие другие знакомые сержанты и даже рядовые — кто по разу, а кто и по два — нередко становились героями ее заметок, потому что ротный замполит старший лейтенант Рязанцев у них был хроническим графоманом и пробовал себя во всех без исключения жанрах, правда, печататься ему доводилось исключительно под рубриками «служит такой парень» да «итоги боевой и политической учебы», видать, прочие жанры оказались не по зубам.
Зато вырабатываемые военной творческой личностью так называемые «литературно-художественные композиции», еще именуемые ради краткости и мускулистости «литмонтажами», пользовались в части громадной популярностью. Во всяком случае, самодельные сценарии старлея Рязанцева ставились в полковом клубе не только артистами их роты, но и другими художественными коллективами.
В артисты однажды угодил и Аркашка, потому что в армии от однообразия и тоски многие артистами становятся, а если служба проходит, что называется, за «колючей проволокой», так вообще поголовно. У несколько «чмошного» по общему мнению младшего сержанта внезапно обнаружились сразу два таланта — певческий и драматический, причем первый ему потом всю жизнь покоя не давал, а второй на гражданке вынужденно заглох.
А уж систематическая художественная самодеятельность — проверено многими поколениями — наивернейшее средство от хронической хандры, особенно свойственной всякой неволе.
Итак, повторимся, выдающихся достижений в ратной службе и учебе Аркадий не достиг и даже в число середняков не выбился, третью лычку, соответственно, так и не получил, что, вообще-то, большая редкость в войсках. Все три года он был бельмом в глазу у начальства, несколько раз его отстраняли от командирства, и он становился «сержантом без портфеля», как зубоскалили не только рядовые бойцы, но даже штабные офицеры с большими звездами. Аркашка катался в танке стрелком-радистом, втайне мечтая, чтобы сами собой исчезли с плеч злосчастные галуны, будто их никогда не было, и то тогда серой рядовой мышкой было б легче дослуживать. А потом снова назначали его командиром танка, и опять экипаж склонялся на всех массовых мероприятиях полка как наихудший, опять Аркашка и его несчастные подчиненные становились примером того, как ни в коем случае нельзя Родине служить, как некоторые разгильдяйством своим вольно-невольно льют воду на мельницу врага.
И получалось, что в этом качестве Аркашка был абсолютно незаменим для боевой и политической подготовки, его фамилию приходилось знать назубок всякому экзаменующемуся на классность, всякому отвечающему во время инспекторских проверок на вопрос о текущем международном положении и вытекающих из него повышенных требованиях к личному составу. И ввернуть, особенно к месту, что-нибудь про младшего сержанта Колобова да его подчиненных было столь же важно, как, к примеру, цитату из отчетного доклада на очередном съезде партии. И, между прочим, некоторые отличники боевой да политической были сущими виртуозами цитирования руководящих документов, а также суровой товарищеской критики нерадивого мл. с-та Колобова А. Ф.
А ротный старшина-кусок Лещенко однажды оборзел до того, что на вечерней поверке в излюбленном пространном и пронизанном неподдельным пафосом монологе, обильно и довольно ловко пересыпанном анекдотами разных народов и эпох (где он их только брал, ведь до соответствующих печатных сборников было еще далеко-далеко, но, очевидно, черпал из богатого казарменного опыта); в монологе, касающемся его элементарных, вообще-то, старшинских забот, он, вызвав особенно жалкого в тот вечер Аркашку из строя, патетически опять же вопрошал: «Товарищи воины! Кто мне может ответить, зачем у младшего сержанта Колобова пуговки на манжетах?»
Но, никого из строя не приглашая, сам же себе отвечал: «Затем, чтобы младший сержант Колобов сопли рукавом не вытирал! А почему эти пуговки блестят, товарищи?… Верно. Потому что младший сержант все равно вытирает!»
У казармы чуть потолок не обрушивался от ржанья жеребячьего-ребячьего. Империалисты, небось, ужасались, подумав, что в многострадальной Hungary опять революция с контрреволюцией схлестнулись, и не понять, которая — которая.
Старшина, скотина, конечно, тогда серьезно нарушил устав, воспрещающий делать замечания старшему по званию в присутствии младших по званию. Тем более выставлять на посмешище. Но Аркашке и в голову не пришло жаловаться кому-либо. Наверняка будут ржать и офицеры до самого полковника включительно, а ему, Аркашке, будет только хуже.
Потом, на гражданке, Аркашке довелось услышать исходный, наверное, вариант анекдота про блестящие форменные пуговицы. Там речь о ментах шла. Не о конкретном менте, а — вообще. И все, кто слушал, хохотали. Лишь Аркашка хмурился и губы поджимал. Что, впрочем, не особо удивило, поскольку сложности с восприятием Аркашкой юмора быстро становились заметными всем. Но никто никогда не узнал, что в данном случае дело было совсем в другом…
