А я, в своей радости и переполненности, почти никого не слушал, говорил:
— Вот Преграденская! Об условиях заговорила! А помните, как я у вас, Преграденских, таскал огурцы и горох?
— А то не помню? — тотчас откликнулась Пащенчиха с такой радостью, точно бы я не воровал у нее горох и огурцы, а приносил ей подарки. — Я помню, Ванюшка, как ты и кургу у нас крал!
— Ну, это вы уже приплетаете. Кургу я у вас не воровал.
— Ей-богу, воровал! Это ты забыл!
— Не наговаривайте лишку, Пелагея Евсеевна, — смеялся я, и все вокруг так же смеялись. — Как бы я крал у вас кургу, если у бабушки было этой курги сколько угодно?
— У бабушки твоей хороший был сад, — грубым голосом сказала Мошичка, все так же грустно подпирая рукой подбородок, — а курга у ней была лучше всех.
— Вот, — кричал я, — слышали, Пелагея Евсеевна?
— У бабушки твоей хорошая была курга, я помню. А все равно таскали вы, детвора, — не сдавалась Преграденская. — Вот как на страшном суду клянусь: было! Лазили! Васька Краткин, Николай Катемиров, Манютин Ванька, Захарка Калужный. А ты всеми коноводил. Ей-богу, было!
— Ну было, так было, чего там? Такая мода была! — защищала меня Мошичка; и все это говорили, счастливые:
— Тогда мода была — по садам лазить.
Верно, такая мода была; мы лазили в сад даже к моей бабушке, и она нас не ругала, когда заставала, а угощала и наставляла, чтобы мы ходили через калитку, а не лазили под плетень, она нам сама натрусит. Но я не помнил, чтобы мы воровали кургу у Преграденских. Однако, обнимая ее и Величиху, согласился в счастливой переполненности:
— Так чего же было не красть вашу кургу, когда вы даже из хаты боялись выглянуть? Вот таких карапузов боялись! А сейчас, — я радовался на кипевшую в Преграденской жизнь, на блеск разбегающихся ее глаз, — действительно, как на свет народилась!
— Мы все теперь как на свет народились! — вставало вокруг.
— И глазастая же стала! В такой пыли угадала!
— Мы теперь все глазастые, Ванюшка! — откликнулась вместе со всеми Преграденская. И радостно оглядывалась на окружающих и подступающих земляков — синеглазую Лизу Коровомойцеву, Марию Колодезную, размерами с Харитину Липченок, но еще сравнительно молодую, ровесницу нашего Володи, с которым она и ходила на одну улицу, Нину Гусеву и на других, которых я угадывал среди новых труболетовцев. А Преграденская кричала больше всех: — Мы все читаем, где про нас. Это мы сказали Ермолаевичу. — И, вспомнив, опять вскинулась на дверь: — Ты видишь, в каких условиях мы работаем?
— А что тут у вас, в самом деле, такая пыль? — только теперь опомнился я. — Вы прямо как шахтеры.
— Да что? — вскинулась Пащенчиха; и все так же вскинулись и замахали руками. — Вентиляторы забыли поставить — вот что!.. Ничего не скрывайте, девчата! Все рассказывайте! — кричала Пащенчиха, перекрывая удары пневматического молота, бульдозерный рев, рык траншеекопателей, дырканье асфальтоукладчика, скрип и скрежет подъемных кранов, команды строителей на лесах.
10
Но вдруг над всеми этими звуками и криками белым облачком взвился натруженно-хриплый свист; на лицах у всех блеснула перемена: «Хватит вам! Потом! Идемте! Обед!». Пневматический молот чихнул, кашлянул в бьющем своем беге, сорвался на холостой ход, кхакнув, тяжко, разгоряченно отходя, вздохнул и, чихнув и прокашлявшись еще, начал затихающе-тяжко ахать: «Ах! А-ах! А-ааах!» и замирать, дыша так, как дышал бы крепко поработавший человек, затем прерывисто, по-человечески, всхрапнул, размягчаясь и затормаживаясь всеми своими натрудившимися, скрипящими членами, и вдруг точно уснул, засвистев и засопев всеми отверстиями. Из лощины, где тоже виднелись какие-то стройки, в конце сгорбленной, уткнувшейся в Ставропольское плато Иногородней, где яркими пятнами горели всевозможно раскрашенные машины, тракторы, подборщики, прессовальщики, комбайны, косилки, бульдозеры и прочая известная мне техника, и из катавалов, казавшихся поразительно яркими в наряде различных посевов, садов и виноградников, потянулись парни, девчата, мужчины, женщины — кто в комбинезонах, кто в газосварочных спецовках, кто в своем, и все на них и сами они казались празднично яркими. Лиза Коровомойцева останавливала Пащенчиху:
— Хватит тебе про пыль, гля! Умывайся давай да пойдем обедать! Гля, Вань, у нас на хуторе теперь своя столовая.
— На Труболете столовая? — воскликнул я. Хотя тут же и думал: «А как же иначе? Такая стройка!» — А где?
— Вон, Вань. Где был приемный пункт МТФ. Там еще отара стояла. Вы там с горки катались.
— На Иногородней?
— Это теперь наша столовая.
— Там же твой дядя чабановал, дядя Федя. Его разом с моим взяли на фронт; они разом и погибли, — грубым голосом гудела Мошичка и все смотрела из горюнящегося своего положения. Я вспомнил, как дядя Федя, младший брат отца, гонял отару в катавалы, как потом прибегали, зимой, в сугробы, к бабушке Ирине и скулили под окнами рыжие волкодавы Кучман и Кучум и рябый Сатрап и я им выносил что-нибудь. Я потом и сам пас ту отару, когда приезжал к бабушке. Уже с другими чабанами. Пас и другие отары. Я вспоминал и чуть не задыхался от восторга: «Столовая на Труболете! На Труболете, который, как говорили и писали, вылетел в трубу!» Пащенчиха наспех, чтобы не отстать, умылась под висевшим на стене склада умывальником.
— У нас теперь, Ванюшка, лучше, чем в Отрадной. — Она старалась перекричать всех. — И рядом вот, и за обед — двадцать копеек. Пойдем, попробуешь, как у нас готовят. Не хочется и дома возиться. Теперь же я одна. Слышь, Ванюшка? Теперь я одна. Мой же Ванюшка учится. Так я часто в столовой ем. Вот пойдем, попробуешь.
— Еще бы не пойти!
— А хочешь, ко мне пойдем. Я курицу зарублю. У меня газ свой. Я, Ванюшка, теперь на газе готовлю. Идем, глянешь, как я живу.
— Прямо уж, к тебе, — грубым голосом перебивала тетя Настя Мошичка. — Он лучше к нам пойдет. Его бабушка напротив нас жила.
Мы поднимались по Иногородней, растекаясь меж куч нарытой земли, труб и перекрытий, перепрыгивая через траншеи. Тихая и застенчивая Лида Коровомойцева остановилась впереди меня, держа голубой, как ее глаза, цветочек.
— Гля, Вань. Это у нас временная столовая, ты не думай. У нас вон будет столовая, гля, — показала она, радостно-взволнованная, на почти уже построенное здание, от которого шли заляпанные известью и цементом строители, и один, с белым, курпейчатым чубом, только еще пробивающимися усиками, похожий на Алешу Поповича, нес, качая из стороны в сторону, ту самую черноглазую пичужку, которая раскатывала асфальт. — Кирпичная будет столовая. С залом из стекла. И клуб у нас будет, гля.
«Да! Не вылетел в трубу мой Труболет!»
Черноглазая пичужка стукала маленьким своим кулачком белочубого красавца, чтобы он ее отпустил, однако другой рукой цепко держалась за крепкую его, кирпичного цвета шею и зыркала по сторонам озорно-счастливыми глазами.
— И клуб будет?
— С кинозалом и со сценой, Вань. И библиотека будет, гля, — тихо говорила Лида Коровомойцева, блестя синими своими глазами и гладя цветочек, на который посматривала с тихой своей улыбкой. — Мы уже книжки и журналы собираем.
— У нас, Ванюшка, и Черемушки свои будут! Труболетовские Черемушки! — кричала Пащенчиха. — Вон, смотри, уже фундамент под дома залили. Это наши Черемушки будут! — громче всех кричала Пащенчиха, показывая главную улицу Иногородней (как у нас называли эту сторону хутора), по которой, я помню, ходили под руки парубки и девчата в венках и с ветками, запруживая улицу в несколько рядов, пели песни, водили хороводы и, чтобы вызвать дождик, обливались на троицу из ведер, доставая воду в колодце, который был около Исаевых. — Эти хаты снесут, большие дома будут!
— Да, — ликовал я, — родину мою теперь никакая сила не возьмет!
Пащенчиха дергала меня, кричала:
— Уже и песня есть про Труболет! Слышь, Ванюшка?
— Какая песня?
— Я не пою. У меня нету голоса. А слова такие: «Как не любить наш Труболет? Он в сердце отзовется! Наш Труболет теперь растет и в книгах остается!..» А песню знаешь кто сочинил? Ванюшка Бортников, который живет на том месте, где вы жили. Наш Труболет теперь никакая буря не возьмет! Никакой град не разобьет!
— Да, — вспомнил я, — дядя писал: здесь страшный град был…
11
— Ой, что тут было, если бы ты видел! — взлетело сразу несколько голосов. — Тут все смешало с землей! Вот эти катавалы были как одна снеговая гора! — И я не успевал схватить, кто это кричал. Слышал и слушал их всех, удивляясь и радуясь той силе, которая воскресила к жизни моих земляков.
Елена Михайловна Колодезная, сияя среди хуторян расцветшей своей красотой и возвышаясь над всеми, показала могучими оголенными руками:
