— Зачем? — удивился я. — Он наверняка понимает по-русски.
— Для создания атмосферы доверия, — объяснил продюсер. — Ну хоть одно слово…
— Ну разве что «однако», — предложил я после некоторого раздумья.
— Эй, однако! — крикнул Чичкофф в окно микроавтобуса. — Николай! Иди сюда!
Николай поднял голову, неторопливо всмотрелся и с достоинством поднялся из сугроба.
— Домой? — спросил он, подойдя вплотную.
— Домой, — кивнул Чичкофф. — Но не сразу. Садись.
Тихарь приглашающе откатил дверцу. Николай почесал в затылке. Видимо, чутье промыслового охотника, не раз приносившего меха в заготконтору, подсказывало ему, что настало время поторговаться.
— А винтовку отдадите? Без винтовки нельзя. Смерть без винтовки.
— А как же, — без колебаний пообещал Чичкофф. — Конечно, отдадим. Садись, однако.
Николай кивнул и занес ногу на подножку. Кастинг закончился.
8.
Единственно, в чем я мог быть уверен относительно нашего дальнейшего маршрута, так это в том, что из Фэрбенкса мы вылетели на арендованном самолетике. Затем я задремал и проснулся только через несколько часов во время приземления. Мы вышли на бетонную полосу безымянного аэродрома. Вокруг стояла прохладная сухая ночь. В горьковатом, характерном для пустыни воздухе угадывалось соленое дыхание близкого океана. Где мы находились? В Мексике? В Калифорнии? В Техасе? Впрочем, эта заросшая колючками взлетно-посадочная полоса могла располагаться не только на континенте. Она вполне подошла бы и не слишком большому острову.
Я не высказывал своих догадок вслух, не задавал вопросов. Зачем? Я был всего лишь оператором, к тому же вусмерть уставшим от изнурительной гонки и мечтающим о нормальной постели с нормальными простынями, подушкой и одеялом. Мне до рвоты обрыдли самолетные кресла, земля в иллюминаторе и тошнотворный гул двигателей. Мне просто хотелось лечь и закрыть глаза.
Как бы не так! Следующий участок пути заставил меня тосковать о хромокрылом казахском «Туполеве». Мы проделали его на вертолете — не то военном, не то транспортном, не то военно-транспортном, но явно не пассажирском. Его рифленое чрево словно гордилось полнейшим безразличием к мягкой человеческой плоти; отовсюду выпирали острые углы, торчали какие-то железки, змеились цепи, свисали ремни… Все это просто не позволяло ни на секунду расслабиться — даже если бы жуткий холод и оглушающий рев двигателя предоставили мне такую возможность.
Понятия не имею, сколько времени продолжалась эта пытка. Там, в болтающемся между небом и океаном вертолете, я впервые в жизни осознал, что человек может вынести все. И, осознав, отключился уже со спокойным сердцем. Не помню, как меня выгружали из проклятого летающего ящика, не помню, как тащили по каким-то коридорам, как спускали по трапам, протискивали в люки… Помню только, как в конце этого крестного пути распахнулась дверь, и перед моим блуждающим в поисках Голгофы взором воссияла девственной, сияющей, невозможной чистотой Ее Величество Постель. Чьи-то ангельские руки приподняли меня над юдолью скорби, уложили лицом в подушку, прикрыли одеялом, и я понял, что попал в рай.
Ага, в рай… Масштабы моей ошибки выяснились примерно через сутки, когда Чичкофф прислал тихаря разбудить своего единственного оператора. Мы находились на небольшом сухогрузе, наскоро переоборудованном в пассажирское судно. Мы — это я, Чичкофф, шестеро тихарей, шестнадцать участников шоу и семь человек команды, включая капитана. Порт приписки и название корабля так и остались загадкой. Хотя на борту и на корме красовались три поблекших иероглифа, значение их было непонятно, да и команда принципиально избегала общения, отказываясь говорить на любом языке, кроме предположительно китайского.
Я погрешил против истины, определив переоборудованный сухогруз как пассажирское судно. Точнее было бы назвать его плавучей тюрьмой. Участников держали взаперти по двое в каютах, больше напоминавших камеры. Время от времени их выпускали подышать свежим воздухом — по отдельности и под непременным присмотром вооруженных автоматами тихарей. Я как оператор пользовался относительной свободой, но и с меня Чичкофф взял слово не передвигаться по судну без сопровождения.
Он объяснял это необходимостью сохранять абсолютную секретность во всем, что касается места проведения и деталей предстоящего шоу. Что ж, контракт и в самом деле содержал несколько туманных формулировок на эту тему; нельзя сказать, что их расширенная трактовка вовсе не допускала тюремный режим и узи на плечах охранников.
— Вот высадимся на остров, там сразу полегчает, господин Селифанский, — извиняющимся тоном говорил Чичкофф. — Вы не представляете, как мне неловко применять эти экстраординарные меры. Сами понимаете, участники не должны заранее видеть друг друга. Лучше всего было бы вообще разместить их в одиночках, но это все-таки тяжеловато для психики.
— Это так, — признавал я. — Но вот зачем автоматы?
— А чеченец? — со вздохом напоминал Чичкофф. — Тот еще головорез. Да и судовая команда, доложу я вам — сущие пираты. Нет уж, знаете ли, береженого Бог бережет. Как у вас дела со съемкой?
Я уже упоминал, что на судне находилось шестнадцать участников. Честно говоря, это немного удивляло: обычно оптимальным числом актеров для подобных программ считается восемнадцать или даже двадцать. Четверо из этих шестнадцати были подписаны продюсером еще до того, как я начал снимать кастинг. Теперь Чичкофф хотел восполнить недоснятые кадры, установив видеокамеры в трех соответствующих каютах.
Израильтянин Фима-покер, первый из неохваченной четверки, занимал каюту совместно с охотником Николаем. Свое прозвище он заслужил благодаря неутолимой страсти к азартным играм. Как и всякий истинный игрок, Фима ловил кайф лишь в промежуточных состояниях крутого взлета или сокрушительного падения. Все остальные ситуации, люди и предметы имели для него смысл и ценность лишь при условии, что подлежат обмену на фишки. Собственно, называть его израильтянином было не совсем точно: Фима нигде не жил постоянно, а скитался по игорным домам Европы, то взмывая к головокружительным высотам сказочных побед, то ухая в бездонные пропасти проигрышей.
По словам Чичкоффа, Фима-покер задолжал нескольким весьма серьезным людям так много денег, что не имел ни единого шанса выпутаться. Собственно, сама его жизнь представляла теперь подобие русской рулетки. Вопрос заключался уже не в том, настигнет ли Фиму бейсбольная бита потерявшего терпение кредитора, а в том, когда и где это произойдет: в доках ли Гамбурга, в стамбульском ли переулке, на марсельских задворках, под мостом через Дунай, Амстель, Рейн, Сену, Гвадалквивир…
Нельзя сказать, что это его удручало: скорее, наоборот, в полном соответствии с перекрученной игроцкой логикой Фима видел счастливый выигрыш в каждом новом прожитом дне, даже часе. Наконец-то он начал выигрывать постоянно — если не деньги, то время! А что до маячившей впереди неминуемой финальной разборки, то — эка невидаль… мало ли он проигрывал в своей жизни? Ну, будет одним проигрышем больше — кто считает? К тому же этот проигрыш обещал стать самым что ни на есть последним, а потому и самым острым, самым волнующим, самым сладким. Ну как тут не смотреть в будущее с оптимизмом?
Чичкофф выловил Фиму в одном из подпольных казино Будапешта, без гроша в кармане и проигравшегося в пух и прах — уж не специально ли нанятым шулерам? Так или иначе, игрок, припертый к стенке требованием немедленной расплаты, стал для продюсера легкой добычей.
Теперь Фима-покер маялся взаперти в обществе флегматичного чукчи, отчаянно и безуспешно пытаясь научить своего сокамерника игре в очко. Играть было не на что, кроме как на спички, коробок с которыми обнаружился в кармане у Николая. Дело осложнялось еще и тем, что северный охотник, в отличие от Фимы, ценил спички существенно выше денег. Обучение шло туго: Николай затруднялся понять, как две карты могут значить больше, чем пять, и оттого подозревал Фиму в злонамеренном обмане. Неудивительно: винтовку ему так и не вернули, а теперь покушались еще и на спички…
Вторую назначенную к съемке каюту делили две не менее колоритные личности: московская бизнесвумен Вера Павловна Минаева и солистка берлинской панк-группы Мари Мюллер по прозвищу Маша Шалая.
Вера Павловна принадлежала к тому слою столичного общества, который еще именуется «менеджеры среднего звена». Этот слой был набросан на московские мостовые относительно недавно и, в общем, представлял собой навоз для быстрого взращивания дутых гидропонных денег. Запашок от него шел соответствующий — возможно, именно этим объяснялись огромные количества потребляемой менеджерами дорогой парфюмерии. Но, видимо, и парфюмерия не помогала в полной мере, а потому менеджеры вынуждены были носить особую одежду от лучших модельеров, дабы при помощи вычурной престижной формы отвлечь внимание наблюдателей от навозного содержания.
