Вначале молодые перебивались передовицами о группе «Баадер-Майнхоф», которая накрыла войной террора Германию. Они сочиняли не оставляющие никаких надежд опусы, в коих означенная банда не сегодня завтра должна была занять также вещающие центры их страны, а в Якобсроте вот-вот начнет действовать некое партизанское формирование, ведя непримиримую борьбу за свободное применение гашиша и внедрение рок-музыки в репертуар ресторанов. Литературная страничка была целиком посвящена южноамериканской беллетристике, которая была еще весьма так себе. Или же расписывала эксцессы в венских аудиториях, где студенты помечали своими экскрементами профессорские кафедры. Автор одной из статей горько сожалел о том, что свой экскрементальный привет не послал профессуре хотя бы один уроженец Рейнской долины.
Но запас дерзости мутирующих голосов «Варе Тат» вскоре иссяк. И она была куплена газетой «Тат». Прокуренные редакционные комнатушки проветрили, плакаты с Че Геварой и Эрнесто Карденалем смыли шваброй. Маленькое газетное хозяйство было поднято на уровень новейшего полиграфического стандарта и включено в сферу деятельности многотиражного органа. Надо же как-никак блюсти в краю плюрализм мнений. Но суть дела состояла в том, что благодаря всей этой затее издателю перепала кругленькая сумма из государственного фонда развития, которую он, не мешкая, употребил в дело и построил себе домик — почти весь из стекла — на берегу Боденского озера. И недаром из стекла, поскольку в силу его прозрачности плюрализм мнений можно было наблюдать непосредственно и с любой стороны.
Если жителю долины что-либо и занозит душу, то это смута или, упаси Бог, открытый мятеж. Гармония любой ценой — вот чего ищет человек долины.
В 70-е годы были, конечно, и здесь юнцы, которые отращивали волосы до плеч и, цокая сапогами, с гитарой наперевес и фурнитурой на шее — распятие, сердечко и бобровый зуб — заявлялись в рестораны и пели песни протеста против запрета рок-музыки. Но дома они продолжали складывать в стопки свежевыглаженное белье, и матери уж совсем в них души не чаяли. Одна из девиц, вместо того чтобы идти на конфирмацию, в знак протеста забеременела. А несколько удальцов отправились в Индию с целью духовного исцеления.
Однако действительно злонамеренных мальчиков и девочек эта земля на свет не производила. Противостояния родительскому дому никто не выдерживал. Рано или поздно они сбегают из родного угла и клянутся, что ноги их больше не будет в этом жутком захолустье. Но самое позднее лет через десять, глядишь, с похвальным усердием подновляют родительский дом или ремонтируют квартиру. А те самые индолюбивые поклонники давно уже дома и благополучно встречают сейчас шестой десяток лет жизни под пропахшим мускусом и пачулями отцовским кровом.
Нет, мятеж происходит не в быту. Он во внутренних органах этих людей. Когда сердечная мышца уже отказывается совершать свою работу. Когда изрубцовывается печень и прогрессирующий цирроз уже невозможно остановить. Когда отмирает душа, может быть, в ночной поездке на автомобиле, и руки вдруг спокойно оставляют руль, и машина летит в пропасть через кромку серпантина.
А танцы? Танцы в Рейнской долине возвращают нас к предновогодней ночи. Когда полночь оглашается звуками дунайского вальса, этого благороднейшего музыкального объятия, которое дарят себе празднично настроенные люди, а потом приходит черед лендлера — медленного вальса. Такт в три четверти, разумеется, не их изобретение. Но они вполне довольны своими одеждами, усыпанными блестками, дамскими безрукавками с золотым узором, тесноватыми смокингами с лацканами, отливающими чем-то похожим на шелк, довольны они и негромким звучанием оркестрика на сцене. Танцуют они с неуклюжей старательностью, руки не могут поддерживать такт. Но на какой-то миг, на один только миг, их грубо вытесанные лица словно озаряются, а блеск глаз становится почти величавым.
Дети этой ночью не спят, они смотрят на то, что делается по ту сторону голубого экрана, на сверкающего криолитово-желтым облачением Папу, и, сидя дома, тоскуют по дому.
Почему на такой чарующей полоске земли, как Рейнская долина, не сложилось сколько-нибудь значительной школы духа, жизни или искусства? Ведь дана же этому краю щедрая на выдумки природа, которая каждую весну сдвигает свои темно-зеленые луга к самой долине, осенью обжигает рдяным огнем лиственного леса, а зимой радует детей снежной перинкой на подоконном карнизе. Ведь протекает же здесь юный еще Рейн, влекущий вдаль мысли и дающий простор томлению души. Или же виною всему громадные, как первобытные хищники, горы, которые устрашают людей и не дают мыслям вырваться за пределы долины?
Возможно, вопрос задан напрасно. Быть может, люди здесь прекрасно проживали свой век. Но письменное слово для них ничего не значило. Да и рассказ тоже. Может, и сейчас их дни поистине прекрасны, но письмо для них по-прежнему ничего не значит. И рассказ тоже.
Родилась Мауди. Амброс — за редкими исключениями — больше не прикасался к деньгам.
Когда на Елеонской, 12, в той части Якобсрота, что занята виллами, стало известно о беременности Амрай, мать тут же объявила день свадьбы — 6 мая 1970 года. Против воли дочери и даже не поинтересовавшись мнением будущего зятя, но при громогласной поддержке падучего Дитриха и его картежной компании. Несмотря на то что Марго была либерально мыслящей дамой и энергично выражала свои политические убеждения, равно как и вообще свой взгляд на вещи, она все же хранила католическую традицию дома Латуров. По воскресеньям она посещала утреннюю службу, начинавшуюся в десять часов в церкви Св. Урсулы. Когда еще был жив отец, фанатичный католик из Ваатланда — прежде французское, позднее полностью онемеченное название, — Марго наловчилась даже падать на колени, если из репродуктора доносился дребезжащий голос Папы, произносившего слова рождественских или пасхальных посланий urbi et orbi[5]. Она не щадила коленок при Пии XII, Иоанне XXIII и Павле VI и, конечно, при Ронсалли, стоя перед телевизором марки ИТТ «Шауб-Лоренц». Коленопреклонение продолжалось до 1967 года, то есть до последних дней старого Латура.
Свадьбу справляли в семейном кругу. Свидетельницей при венчании была подруга Амрай Инес, которая, по всей видимости, тоже готовилась стать матерью, что было совершенно непостижимо.
Осев в Якобсроте, Амброс повадился захаживать в кафе «Грау». Там он подружился с Эгмонтом Ниггом, первым толстяком среди детей долины всех времен. Нигг прибыл сюда в тот же день, что и Амброс, чтобы занять освободившееся место критика в отделе культуры газеты «Тат». С первых же минут Амброса поразила эта, по его мнению, нежная, необыкновенно чуткая душа под такой толщей жира.
Свадьба получилась красивой и даже веселой. Еще и потому, что отец невесты в момент потери равновесия упал на шестислойный торт. Нетрудно догадаться, кто потом чуть не съел самого Дитриха.
Только Амрай просидела весь вечер с грустным лицом. Она маскировала это, как могла, притворной усталостью. Амрай поглядывала на своего мужа, который никогда еще не был таким молодым и красивым, как в этот вечер. И решила, что гладко зачесанные волосы ему больше к лицу, чем кудреватые пряди. Ее так и подмывало взять и разгладить ему волосы, но, увидев, как он опять сунул в рот сигарету и прикурил от тлеющего огарка, она пришла в ярость. Ведь клялся же и божился завязать с курением ради ребенка! И что же? Сидит себе и дымит, как турок. И вообще, как быть с человеком, который решительно не желает работать или хотя бы закончить курс в институте? Амрай охладила свой гнев ложкой персикового шербета и приняла приглашение сводного брата Инес Харальда станцевать с ним танго.
Молодая пара поселилась в башне Красной виллы, эту часть здания Марго отдала в их распоряжение. Восьмиугольное с луковичным куполом строение в четыре этажа, из которых Амброс выбрал самый верхний, самовластно завладев им, так как оттуда можно было обозревать панораму северо-западного края долины. В дни суховетрия он имел возможность пересечь взглядом Боденское озеро и достичь далей южной Германии. В тесной башенной комнате с дубовыми панелями он устроил что-то вроде мастерской, где намеревался возобновить изрядно запущенную работу по исследованию фламандской живописи и найти в конце концов ответ на вопрос, кому принадлежит авторство самой важной части Гентского алтаря — Хуберту или Яну.
Однажды, искрящимся росой июньским утром, когда он, никого не спросясь, свалил ель в латуровском парке — она-де своей тенью мешала ему изучать книги по искусству, — впервые произошла открытая семейная ссора. У тещи, естественно, началось многодневное расстройство желудка, зато падучий Дитрих не уставал восхищаться мужицкой сноровкой Амброса, повергшего наземь такое огромное дерево.
