— Так-то лучше, — удовлетворенно сказала она.
Луэлла нащупала шелк, изогнулась, пытаясь рассмотреть кончик косы.
— Я не могу забрать твой шарф.
Пейшенс встряхнула распущенными волосами, как лошадь гривой:
— Мне придется ходить вот так, пока ты не принесешь мне другой. До твоего возвращения мне будет очень плохо.
Луэлла спрыгнула со ступеньки, обняла меня и заявила:
— Пейшенс, я принесу тебе такой красивый шарф, что ты его вообще не захочешь снимать.
— Тогда мне не будет плохо. — Пейшенс откинулась назад, сунула ногу под ступеньку.
— И ты будешь мне должна.
В их голосах звучал вызов, а во взглядах чувствовалась дружеская подначка. Позднее я поняла, что это было началом дружбы, но в тот момент странность этого дня мешала мне это почувствовать. Пока мы шли по лагерю, Сидни следил за нами взглядом, мерно поглаживая гладкую спину гнедого коня. Поймав взгляд Луэллы, он произнес:
— Приходи в новолуние, мы снова будем играть.
Приглашение было странное, но сестра улыбнулась.
4
Эффи
Ночью Луэлла прокралась в мою комнату с конфискованным у мамы номером журнала «Домашний очаг». Мы лежали рядышком и изучали весеннюю моду. С плеча Луэллы свисала заплетенная Пейшенс коса.
— Великолепно! — Она перевернула страницу. — Надеюсь, мама не увидит рекламу летнего лагеря Ассоциации молодых христианок. «Поход к озеру с корзинками для пикника и фотографическими аппаратами… игра в теннис, костер дружбы». Хотя нет, это еще лучше: «Утреннее чтение Библии, вечерние службы… проводятся на открытом воздухе, напоминая о красоте Господнего мира. Очищение для тела и души!» Помнишь, они прошлым летом хотели нас туда отослать? Уверена, что в этом году все-таки отошлют. — Она театральным жестом прижала руку к сердцу: — Родители боятся за мою душу!
— Меня никуда отправлять не рискнут, а разделять нас не станут, так что ты в безопасности.
— Обещай устроить пару приступов для надежности.
— Обещаю, — солгала я.
Я приучилась скрывать свои приступы и не собиралась никому рассказывать о недавнем недомогании.
— Пейшенс сказала, что они никуда не уедут до осени, так что мы сможем ходить в табор каждый день.
— Опять убегать? — Я не могла понять, как к этому относиться.
— Конечно! Буду танцевать с цыганами каждый день, если нас не отправят в этот гадкий лагерь.
— Но в июне мы уедем в Ньюпорт.
— Ну, хотя бы до этого.
Каждое лето мы ездили в Ньюпорт, где у нас были родственники. Я ждала этого, хотя большую часть времени мы проводили либо сидя в просторном доме, либо прогуливаясь в белых платьях по подстриженным лужайкам в компании с другими девушками — как стайка цапель. Я каждый раз надеялась, что мама позволит нам пойти на пляж поплавать. Она считала купальные костюмы неприличными, поэтому допускалось только ходить по песку в обычном наряде, ощущая лишь соль на губах и с шипением подкатывающие к ногам волны. Это было мучительно!
Луэлла задержалась на странице с изображением девушки в шляпке с пышными перьями, отобранными у какой-то незадачливой птицы. Каскады жемчужин украшали волосы, шею и талию, изгибы которой напоминали какой-то струнный инструмент.
— Я бы все отдала за такое платье, выдохнула она. — Но папа мне не позволит.
— Пока нет.
— Никогда! — Луэлла захлопнула журнал и сунула его под кровать, потом выключила свет и натянула одеяло повыше.
— А что ты сделала с шарфом Пейшенс? — шепотом спросила я.
— Спрятала под матрас.
— Ты думаешь его вернуть?
— Ни за что! Я хочу вспоминать сегодняшний день каждую скучную минуту моей скучной жизни.
Я соскользнула пониже и прижала холодные ноги к ногам Луэллы. В окно светила полная луна, и глаза сестры сверкали в ее свете.
На следующий день церковь была особенно невыносимой. Преподобный бубнил и бубнил, все вокруг казалось скучным и бесцветным: скамьи, молитвенники, лица, прически… После этого нам пришлось весь день провести с нашей древней бабушкой в ее доме в Грамерси-парке, глядя на сильно напудренное белое лицо и черный чепец. Бабушка была крохотной усохшей женщиной, которая пыталась компенсировать свой размер категоричностью и добродетельностью. В ее присутствии я всегда тушевалась и не могла придумать ни одной реплики. Я знала, что она считает меня глупой как пробка.
К счастью, сегодня она принялась строго расспрашивать Луэллу, а я молча наблюдала за ними, думая, что случится, если бабушка задумает улыбнуться — потрескается ли ее фарфоровая кожа, когда застывшие морщинки придут в движение?
В школе было не веселее, чем в церкви, а хореография стала для Луэллы пыткой. Я начинала понимать ее стремление уйти к цыганам: там кипела жизнь. Может быть, Марселла зачаровала нас, сделав нашу повседневную жизнь такой тусклой?
В пятницу мы сговаривались в ванной комнате, пока Луэлла втирала в ступни целебную мазь.
— Иванов трижды на меня накричал, потому что я положила в туфли слишком мало набивки, а также вздрагивала во время бурре. «Вы похожи на измученную рыбу! Улыбайтесь, Луэлла, улыбайтесь же!» — Луэлла передразнила его акцент и воздела руки, чуть не уронив баночку с мазью в умывальник. — Того, кто изобрел пуанты, следует застрелить.
Это был один из редких моментов, когда я не завидовала ее способности танцевать.
В субботу мы почти сумели ускользнуть, когда мама, захлопнув книгу, выглянула из гостиной:
— Слишком холодно для прогулок. Не покажете мне свои наброски с прошлой недели?
Луэлла быстро соврала, что мы отнесли рисунки преподавателю, а сегодня будем работать над стихами для школьного конкурса поэзии.
— Что же вы не взяли блокноты? — Мама приподняла идеально изогнутую бровь.
Я молча продемонстрировала тетрадь в кожаном переплете, куда записывала идеи для рассказов.
— А твой, Луэлла?
— А мы вместе пишем, — улыбнулась она.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила меня мама, прищурившись.
— Очень хорошо! — Вчера у меня был приступ, который я не сумела скрыть.
Луэлла притянула меня к себе:
— Я о ней позабочусь. Увижу малейший признак слабости — сразу отведу домой.
Мама нервно постучала пальцами по корешку книги и вздохнула.
— Свитеров недостаточно. Накрапывает. Если польет дождь, немедленно возвращайтесь, — велела она. — А сейчас наденьте пальто.
Так и сделав, мы поцеловали маму на прощание и не спеша пошли по дороге, чувствуя на себе ее взгляд. Но стоило нам завернуть за угол, как мы сразу понеслись вперед. Темные облака громоздились на горизонте, а вокруг нас плавал редкий туман.
Цыганский табор кипел от возбуждения. Дети готовились устроить какое-то представление, и все расселись на траве перед простынями, натянутыми между двумя фургонами в качестве занавеса.
Трей заметил нас, выскочил из фургона и проводил к расстеленному на траве ковру. Представляли «Ромео и Джульетту». Трей играл пылкого Ромео, а резвая, как эльф, девочка — Джульетту.
Ромео падал на колени в траву, Джульетта высовывалась из окошка фургона. Реплики актеров ветер уносил прочь, а реквизит и декорации зрители должны были представить сами. Дождь задержался ровно до той минуты, когда герои упали на землю замертво. Коврики и одеяла пришлось собирать, когда еще не утихли аплодисменты. Трей быстро поклонился и побежал в публику, схватил меня за руку и отвел в шатер, где, прикрыв плечи вязаной шалью, стояла Марселла.
Я понимала, что пора идти домой, но капли барабанили по натянутому холсту, как крошечные цимбалы. Получалось, что цыгане способны извлечь музыку из чего угодно.
Вынув из кармана оранжевый платок, Трей обвязал его вокруг головы и проговорил, хлопая ресницами:
— Позолоти ручку, всю правду расскажу.
— Ты всегда кривляешься? — рассмеялась я.
— Я не кривляюсь! Я преображаюсь в других. Погадать тебе?
