А потом случилось вот что: в леспромхозе была получка, дядя Миша выпил в бригаде, и отправился домой. Возле клуба лесозаготовителей он увидал драку, и тотчас ввязался в нее. Дрался-дрался, кого-то огрел штакетиной, отодранной от забора. Устав, бросил доску и двинулся своею дорогой. На беду, драку наблюдал оказавшийся случаем в поселке заведующий райфо; назавтра, выступая на совещании по вопросам наведения порядка в районе, он представил увиденное как невероятное кровавое побоище. Тут уж милиции деваться было некуда: в поселок наехали следователь, оперативники, закрутилась машина. Поначалу их встретили благодушно, даже насмешливо: подумаешь, драка, экая беда! Когда же увезли одного, другого — запаниковало и леспромхозовское начальство: что же это, берут кадровых рабочих, у них семьи, у них бабы и дети живут в поселке, кто будет их кормить-поить? Неизвестно, какие задействованы были силы и средства, но результат оказался таков: Норицына сдали, как основного зачинщика и организатора (он ведь был не свой, деревенский, притом холостой), а в отношении остальных — кроме тех, кто был уже арестован, дело прекратили. Напрасно на суде мужик пытался что-то доказать: что доказывать, когда люди видели, как выдирал штакетину, как дрался ею? Три года. Да он бы отмахал их по молодости полушутя, если беда вновь не накрыла бы его, когда отбыл полсрока и готовился к досрочному освобождению: переломило ногу лесиной на эстакаде. Срастили плохо, ломали после еще раз, и другой, — и когда Норицын вернулся домой, люди не узнавали его: хромой, седоватый, морщинистый, с тоскою в глазах. Куда все девалось! Тут же сразу и женился на неврачной счетоводке Нинке Миковой, смастерил двух ребят; получал небольшую пенсию, да работал еще на ферме: чинил проводку, смотрел за оборудованием. К нему-то и отправился наш служивый.
Совсем уж стемнело, — но в домах горели окна, и они освещали дорогу. Толкнув незапертую дверь, Пашка вошел в сени. Повеяло теплым избяным духом, запахом двора, близкой скотины. Взлаял в ограде пес, разматывая цепь. Дверь в избе приоткрылась, и Норицын крикнул в темноту:
— Эй, кто тамо шуродит? Ну-ко, скажись!
— Это я, дя Миша! Сержант Шмаков по случаю полного дембеля.
Тот охнул, вывалился в сенки.
— Павлик… Паша… о! о!..
Нинка глядела на них, когда они, перевалив порог, снова предались объятиям и радостным вскрикам.
— Че, Паташонок, пришел? Отслужил? — визгливо шумела она. — Вот мамке-то радось! Ну, садитесь ино, дурачки!
— Вина нету у нас? — взволнованно трубил дядя Миша, утверждаясь на кухонной табуретке. — Бражки тогда давай, баба! Не знашь порядка-то? Солдат ведь домой вернулся.
— У меня есть, — сказал Пашка, доставая из сумки початую бутылку. — С бабушкиной могилы иду. Выпил там… и ей оставил маленько. Ну, и это допьем.
Нинка вынула из холодильника сало, банку кильки в томате. Помянули под них и дембель, и бабу Шуру.
— Мы ведь знали, что ты приехал, — говорил дядя Миша. — Мать-то набегала, звала. Да мы не насмелились: что же это, столь поздно!
— Да нет, сейчас пойдем, — сказал Пашка. — Я уж люблю так: отгулял сразу — и норма!
— Ой, даже и не знаю… — заволновалась Нинка. — Идти ли, нет ли… А ребята-то? Они ведь спят! Их одних не оставишь.
— К матери ступай! — рявкнул Норицын. — Пущай здесь ночует. Да скорее у меня… зазевала!
А когда жена убежала — сказал с тоскою:
— Вот… такая житуха…
— Чево?
— Да худо! Совхоз-от ведь ликвидировали. Не поймешь теперь, кто мы и есть. Говорят — акцонерно опшество. Ну, прекрасно.
— Вот я вернулся, допустим. И — куда теперь?
— Тебе хуже. Твоя мать в связи работает, ей земля не положена. Ее и так теперь не лишка: сколько народу объявилось, все избы заселили. Откуда только что берут! Больше-то, правда, сами остатки воруем да им продаем.
— Неужто так?
— А ты думал! Х-хэ! Помню, еще отец мой жив был, — собрались как-то решать дело с названиями. Приехал придурок из района, выступает: так и так, натворил Никита Сергеич делов, снят партией, и поступило такое предложение: сменить название у колхоза имени Хрущева! Здесь тогда еще колхоз был. Ну, и давай предлагать: «Путь к коммунизму», «Красный пахарь», «Серп и молот», «Ленинское знамя»… и так далее, короче. Вдруг отец-от мой встает и говорит: «А мое мнение — назвать: колхоз имени Воровского». Начальник глазами захлопал: «Почему так считаете». «По крайности, все ясно будет». Он ведь был у меня мужик непростой. Вот так, Паша.
— Может, тебе самому попробовать? Вон говорят, пишут — фермеры, фермеры…
— Да пойми: нет у нас ни у кого сил на велико-то хозяйство! Кто остался-то? Старики, инвалиды да нероботь. Никола Кочков, Юрка Габов. Никола как нас держал, так в кулаке и держит, не трепыхнешься, он хозяин, и всегда хозяином будет, при земле и капитале. Юрка… Юрка в фермеры подался, допустим. Работник он, конешно, добрый, но — больно уж, глядим, ноша тяжка! У него от натуги-то аж лик чернотой пошел, и к матушке твоей, поди-ко, дорогу забыл… Увидишь, он на встречу-то все равно набежит.
— Вы ведь раньше, кажись, не больно друг друга признавали.
— Да, чепуха. Признавали, не признавали — все равно в одном месте живем. И бабку твою вместе хоронили, больше некому было.
— А Корчага-то?
— Только округ нас пьяный шатался, мутил белым светом да вино клянчил. Вдвоем доски доставали, гроб колотили, обивали… Могилу копали. А мороз был! Вот на копку-то да на вынос двоих приезжих пришлось звать, по литре каждому дали. Ха… что творилось! — невесело закончил он.
Пришла Нинка с матерью, толстой тетей Катей Миковой.
— Как торговля, тетя Катя? Я, как с автобуса-то шел, хотел в магазин забежать, оглядел — закрыто…
— Кака теперь торговля! Что ребята из города привезут, тем и торгуем. Больно дорого только все. Дачники покупают, а у наших… худоват карман!
— Ты не пропадешь… — заворчал на тещу Михаил. — Вон, Толя Гунявый округ тебя крутится — дак совсем скоро запьется!
— Тебе како дело! — огрызнулась тетя Катя. — Сиди и не блажи!
«Ребята — это, конечно, Фуня, — сообразил Пашка. — Это они тут шуродят. И то ладно. Без магазина-то — хоть совсем помирай…».
Продавщица махнула между тем стопку за возвращение служивого, и сказала среди разговора:
— От Таньки привет тебе.
— А-атлично! Она будет?
— Убежала уже.
— Она, тетя Катя, мне три письма в армию послала.
— Ну и женись на ней, не тяни резину. Вас всего двое и осталось-то, молодых, на всю деревню.
— Как двое? — подал голос хозяин. — А Толька-то?
— Ну, нашел кого считать!
— Он здесь теперь? — тихо спросил Пашка.
— Леш-шак его знат! С утра не было, и днем не появлялся. Он ведь еще в Малинино магазин пасет — поди-ко, туда и смотался.
— Как — пасет? Деньги собирает, что ли?
— Ну, это ему не доверяют. Так, шнырит: как бы кто чужой с товаром не наехал, цены не сбил. Дашь ему бутылку… а, че говорить! За тебя, Паташонок!
Мать встретила их на кухне. На столе — тарелки с салатом, холодцом, банки с консервами, полбатона вареной колбасы.
— Ты где ходишь? — заворчала она. — Народ-от ждет! Виталик уж и домой собрался.
Дурачок Виталик, стоящий тут же, посунулся к Пашке, ткунулся в щеку мокрыми губами.
— Пойту, пойту, — сказал он. — Томой нато. Постно уже. Страствуй, Паша. Ты в армии служил, ага? Все блестит. Красивый солтат, ха, ха! Мне мамка рубаху купила, у ней пуговки тоже блестят. Мотная рубаха. Я теперь мотный.
— Ты у нас молодец! — Пашка обнял его. А из горницы лез уже здоровый, хмельной, крепкорукий мамкин дружок Юрка Габов, и гремел:
— Здор-рово, т-ты! Мл-ладший сержант! Дай-ко гляну на свою молодость!
Он так стиснул служивого, что Пашке стало больно. Едикий дух водки, крепких сигарет…
— Ну дак идем! — мамкин гулеван тянул его в комнату. — Явись, явись народу, дембелек!
— Обожди, дя Юра! — упирался Пашка. — Ты ступай! Дай Виталика проводить.
— А… ну ладно! — он махнул широкой ладонью, и утянулся на гул голосов.
— Слышь, Виталик! — Пашка повернулся вновь к дурачку. — Ты посиди еще. Как хоть с бабой-то Шурой простился, скажи?
— А баба Шура умерла. Она болела. Я ей говорил: «Баба Шура, ты не болей. Не болей, баба Шура!» А она все равно болела. Потом умерла. Я пришел, а она уже умерла. Я спросил: «Баба Шура, ты пошто умерла?» Плакал, целовал ее. Ночь не спал, плакал: «Баба Шура, ты пошто умерла?»
— Ну, спасибо! — Шмаков хлопнул Виталика по плечу. — Спасибо тебе, брат. Как теперь-то живешь?
— Плохо! — ответил тот. — Мне поп вчера причастие не тал. Я в церковь езтил. Не ел, постился, а он не причастил. Отвернулся и сказал: «Пошел прочь, турак!» За что? Я не ел! А он… Он молотой, нетавно приехал. Я к отцу настоятелю, к батюшке пойту, пускай он его убирает.
