— Ну-ну! Я ведь что… Было, прошло, хрен с ним… — он придвинул табуретку, подсел к Пашке. — Давай-ко… с приездом!
Пашка сидел ни жив, ни мертв.
— Нно… и как жизнь, как проходит служба в наших ракетных стратегических войсках? — важно спрашивал Гунявый, подмигивая.
— Хорошо… нормально служба! — сквозь зубы цедил Пашка.
— Нор-рмалек? Это окей. Спасибо за службу. Я ведь тоже патриот, вррот малина! Значит — на сержантской доложности? Нно… — и, притиснув демобилизованного, Гунявый жарко дышал ему в ухо: — Я… ты не думай! Глухо! Как в танке! М-малчу. Я не фуфло, ты понял? Все! М-малчу. Ты понял?
Вдруг вскочил и завихлялся по горнице, оттопывая по скрипучему полу:
— Эх, дав-вай! Р-рви, в натури-и!..
Взвыл, стукнув себя по груди:
— Гитару-у! Душа гор-рит, в рот мене хавать! Пр-редо мной, как ико-она, все пр-раклятая зона… Ну! Гитару, я сказал!
— Кто тебе ее припас, в экую-то пору? — сказал Юрка Габов.
— Ну, у вас же просит человек, не фраер. Достаньте! А, не вижу здесь людей…
— Куда они девались, интересно? — зло крикнула Нинка.
— Они… они там, — Гунявый потыкал пальцем куда-то вдаль. — Они страдают. Крики конвоя. Лай собак. Сапоги надзирателей. Знаете ли вы, что такое неволя?
— Дак ведь их туда никто не звал, — скрипнул Габов. — Они сами… я так понимаю… Это ж — такое дело: хошь — в тюрьме сиди, хошь — у себя дома. Однозначно. Бывают, конешно, ошибки — вон Мишка свое ни за что, считай, получил. Но это — иное дело, мы о преступниках теперь толкуем. Где же им место, как не в тюрьме да не в лагере? Другого пока не придумали.
— Ну т-ты, фермер! Гляди, сожгу!
— Я тебя вперед пристрелю, собака! Куражишься! Явился тут! Видно, большую вам дали потачку!
— Ну-ко прекратите! — Пашкина мать застучала по столу. — Это еще что такое?! Вот ведь беда: раньше мужики как сойдутся — так о работе, о хозяйстве, о семье, — а теперь что? Застрелю, порежу, сожгу… Ты, Толька, перестань тут командовать, а то своими руками в шею вытолкаю. У меня сын пришел, отслужил… дай посидеть спокойно, порадоваться. Гляди, я ведь ни твоего ножа, ни спичек не побоюсь.
— Вот спасибо тебе, тетя Поля! — Гунявый картинно поклонился, налил себе водки, чокнулся с нею. — Все… все ты правильно сказала. Слышь, ракетчик! — он толкнул Пашку. — Понял, нет? Мать у тебя — человек!
— Ну, она ладно. А остальные-то кто? — снова возник Нинкин голос.
— Разбираться надо… Дядя Миша разве что — он жизнь знает, тоже в неволе был. Вон тот, — он показал на валяющегося в углу Ваньку Корчагу, — безусловно шлак, ему не надо жить на свете. Насчет прочих тоже серьезные сомнения.
— Хоть бы ты, Толик, солдата не обижал, — тихо сказала Танька Микова. — Он со службы домой вернулся, а ты его так…
— Со службы! — ощерился Толька. — Да ты хоть знаешь, где он служил-то? Сидят, развесили уши: раке-етчик, сержа-ант!.. Ведь он же чекист! Он погоны-то перед домом переменил. Ментяра, дубак!
Дядя Миша даже руками замахал:
— Ну, это ты врешь!
— Да, вру! А спроси-ка ты у него, где мы в последний раз виделись! Не на ракетной ли площадке?
Пашка стиснул зубы, зажмурился. Скаж-жи, какая непруха! Чего боялся больше всего — то и случилось.
Он дежурил на КПП, пропуская вернувшиеся с промзоны бригады, — когда поймал чей-то чиркнувший, отложившийся в сознании взгляд. Насторожился, но тут же отвлекся снова, и забыл. Однако ощущение, что чужие глаза все следят за ним, блестя из-под кепки-«пидарки», не покидало несколько дней. И вот глаза эти сверкнули совсем рядом, — когда поодаль его поста остановился однажды некий узник.
— Эй, земляк! Пашка! Паташонок! Ты не узнал меня, что ли?
— Ну… привет! — отозвался Шмаков.
— Ничего встреча, а? — Гунявый простуженно засмеялся. — Чистое кино.
— Все бывает… Долго еще припухать-то?
— Семь месяцев. От звонка до звонка, раньше не выпасть!
— Что так?
— Мол — не та кандидатура… Э, что о том толковать! Ты вот что, земляк: чаю принеси! Пачек с десяток — ну?
— Не стой, Толян, на месте, тусуйся туда-сюда, или делай чего-нибудь… и не оборачивайся! А то засекут, что разговариваем — не оберешься хлопот…
— Боишься и х, что ли?
— А то! Что в них хорошего? Солдатская служба — тоже ведь неволя? Так умеют жамкнуть, что кишки лезут. Твои же товарищи настучат.
— У меня таких товарищей нет, — процедил Толик.
— Все так думают. Откуда ты знаешь?
— Ну, короче: чай будет? Помогай, земляк! Проигрался я… сам знаешь, чем здесь это дело пахнет.
Знать-то Пашка знал… Но и знал также, сколь коварны и изобретательны зеки, когда ищут пути сближения, подкупа, шантажа. Уши прожужжали командиры и разные штабники, рассказывая об этом. Да и примеров хватало, слухами и приказами полнилась земля: то сержант ушел в бега с осужденным, убив напарника и захватив два автомата, то прапорщик способоствовал побегу, то солдаты в сговоре с зеками организовали некий подпольный бардак… А уж случаев провоза, проноса недозволенных предметов вообще было не счесть. Это было неискоренимо: на всех точках, где служил Пашка, он знал солдат, надзирателей, даже офицеров, которые этим занимались. Пропускал это мимо себя: черт с ними! Каждый живет, как умеет. Сам он старался держаться дальше от всяких дел, близких к криминалу. Лучше в бедности, да в спокойстве, — так учила баба Шура. Но вот явился Гунявый, — если бы знать, что он успокоился этим чаем! Тогда Пашка, может, и рискнул бы. Но ведь девяносто пять процентов — что это просто крючок, тебя проверяют. Дальше — больше, и окажешься в такой вязкой и крепкой паутине, что и сам будешь не рад. Зачем ему это надо?
— Нет, Толик. Ничем не могу помочь. Не имею возможности. Командиры здесь — звери, проверка идет, офицерья нагнали — сам видишь… А я же солдат, под военным законом. Так сгребут — только косточки схрупают.
— Ага… Ну вот мы с тобой друзья детства, из одного села, у нас и матери дружили когда-то. Смог бы ты меня застрелить, если бы я, например, в побег пошел?
— Конечно. А куда бы мне было деваться?
— Ну да, нелюди мы для вас… А помнишь, как огурцы на нашем огороде воровал? Как с дядей Мишей на озера ходили? Т-ты, сучонок… Принеси, говорю, чаю!
— Не ори, тут тебе не сходняк. Вызову дежурный наряд, будешь знать… Марш, марш к бараку!
— У, сука… я тебе еще сделаю… — захрипел земляк, удаляясь. — Встретимся, рвань краснопогонная!
Всего год минул — и вот она, эта встреча. Надо сказать, — весь год при мысли о земляке, которому он отказал в нескольких пачках чая, Пашке становилось не по себе. Ведь Толик, освободившись, не минует родной деревни: больше ему деться некуда, а там у него целая изба! С другой стороны — крепко надеялся, первое — не должен такой человек, как Гунявый, долго гулять на свободе! Второе — велика вероятность, что он «раскрутится» еще в колонии и тормознется на следующий срок. И вот — ничего этого не случилось.
— Я ему гр-рю: «Помнишь, сучара, как огурцы на нашем огороде тырил?» Суч-чара. Чекист, мент! Под сержанта косит. Р-рви с него ракетные погоны! Хавай! — орал, поворачиваясь туда-сюда, бледный Толька. Ему вторила криком насмерть перепуганная Пашкина мать.
— Ну и чекист. Ну и мент, — сказал дядя Юра. — Ну и што теперь?
— Как… что? — осекся тот. — Ты, в натури…
— Говорю: закрой хавальник. Парень служил; какая разница, где? Он не сам туда пошел. У них ведь разнарядка. Направят — и куда ты денешься? Ему, может, еще медаль надо дать — что он таких, как ты, к людям не допускал. Довели ребят: в своей форме домой стесняются показаться! Ты, Павлик, не слушай его, болтуна. Служил и служил, и кому какое дело? Однозначно. Родина велела, верно? Давай-ко выпьем еще — да и собираться почнем, что ли…
— Стой! — крикнул Гунявый. — Подлянка пошла, подлянка… Ты вроде родни, мать его топчешь… не защищай! Дя Миша, ты-то чего молчишь? Тоже ведь т а м был. Ты же мне брат. Не видишь — дубак муть гонит, мозги, сука, пудрит?!
— Бр-рат… — Норицын был уже пьян, красен, глаза его тяжко щурились. — Я бы таких братовей… Ц-цыц, падла! Павлика не тронь… Ты здесь — никто, а он — свой, наш… Т-ты… что здесь над людьми глумишься? Кто тебя звал?! Там, на зоне… кто ты там был? Шпынь, десятая шавка. Не спорь, я тот народ отличать умею! А на волю вышел — и сразу вольными людьми рвешься командовать. И не тыкай мне: брат, брат! Я как здесь, так и там робил, только с трактора на трактор пересел. А падлы вроде тебя кровь с нас сосали, друг на друга науськивали, да еще и смеялись: вот, мол, рабы! Освободился — и опять этим занимаешься?! На что ты, с-сука, живешь?!! — он рванул рубаху и заорал, вставая: — Юрка, Павел! Д-держи ево-о! Щ-щас это ташшым на улицу, бросим вверх… Кр-ровью изойди, с-собака, бес!..
Накинулись Нинка с Танькой, прижали его к койке. Голосила Пашкина мать. Завозился, заухал Ванька Корчага. Гунявый вихляво совался по горнице. Котенок бегал за ним, играя шнурком развязавшейся кроссовки. Не глядя, Толик нагнулся, схватил его, размахнулся…
