— А баба Шура умерла. Она болела. Я ей говорил: «Баба Шура, ты не болей. Не болей, баба Шура!» А она все равно болела. Потом умерла. Я пришел, а она уже умерла. Я спросил: «Баба Шура, ты пошто умерла?» Плакал, целовал ее. Ночь не спал, плакал: «Баба Шура, ты пошто умерла?»
— Ну, спасибо! — Шмаков хлопнул Виталика по плечу. — Спасибо тебе, брат. Как теперь-то живешь?
— Плохо! — ответил тот. — Мне поп вчера причастие не тал. Я в церковь езтил. Не ел, постился, а он не причастил. Отвернулся и сказал: «Пошел прочь, турак!» За что? Я не ел! А он… Он молотой, нетавно приехал. Я к отцу настоятелю, к батюшке пойту, пускай он его убирает.
— Ну ничего, ничего, — успокаивал его Павел. — Ма, он до дому-то доберется? Темно ведь уже.
— Так он с собакой пришел. Ты ихнего Шарика-то помнишь? Вон, на улице летает. Вдвоем доберутся! А ты к гостям ступай, верно что запозднились.
— Ты не болей, Паша, не болей, — бормотал дурачок, двигаясь к порогу. — И ты, Степановна, тоже не болей…
— Заходи, брат! — крикнул вслед ему Пашка. — Я тебе погоны, эмблемки дам!
Ну что же, пора вступать. Явление отставного солдата народу.
Он нахлобучил фуражку, шагнул через порог, и, выпятив грудь, гамкнул:
— Здр-рай жлай!!..
— Го-о!.. — сорало общество.
Ну что же, все свои. Пашка протиснулся на лавку рядом с Танькой Миковой.
— Здорово, Танюха! — сказал он. — Ну и деушка ты стала! Что писем-то мне мало написала?
— А, все некогда было.
— Жить торопилась, что ли?
— Что ли! Сам ведь знаешь, как бывает.
На них взглядывали одобрительно: парень пришел из армии, пора думать о семье! А девка чем плоха?.. Хоть Таньку и нельзя было назвать особенно симпатичной: невысокий лобик, светлые, чуть срыжа, волосы, серые глаза, вздернутый нос, круглые тугие щеки, — в ней была свежесть, повадка, угадывалась будущая работница, мать, хозяйка — что всегда ценилось сельскими жителями.
— Ну, хар-рош! — дядя Юра поднял руку, встал. — Все успокоились, прошу внимания.
Котенок прыгнул на стол; побрел, покачиваясь, к еде. Рябов смахнул его.
— Мы все знаем Павлика. И мать его Полю. И знали бабушку Шуру. Она была большая труженица. И Поля большая труженица. Она работает в связи. Это огромная ответственность. Но справляется, скажем прямо, с честью. Не останавливается на достигнутом, а ищет пути повышения производительности. И вот она вырастила хорошего сына. Его босоногое детство прошло на наших глазах. Потом он уехал в училище, и стал там дипломированным специалистом. Был призван в славные ряды Советской, а теперь уже Российской армии. Сегодня мы встречаем его. Младшего сержанта ракетных стратегических войск. Он достойно отслужил положенный срок, и вернулся в родное село. Спасибо ему за службу, за то, что он нас всех защищал, имея военные тяготы и лишения. За встречу! Предлагаю всем выпить.
— Ура-а! — заревели дядя Миша с Корчагой.
Мать часто мигала, утиралась платком.
Полезли целоваться. Танька жамкнулась ближе, легонько чмокнула в губы. Пашка пытался было пригрести ее потеснее, но она вывернулась, улыбаясь в сторону. Пашку возбудила эта короткая близость, мышцы стало потягивать, глаза прищурились. Это ведь совсем не то, что шалашовки с лагерного питомника, или профуры, с которыми пил водку. У нее все на месте, все чистенькое. А то вспомнишь хриплые голоса, морщинистые беззубые рожи, страх заразиться…
— А теперь предлагаю тост за мать, вырастившую такого прекрасного представителя передовой молодежи. Ведь кто он был, если вспомнить. Просто обыкновенный пацан. А вернулся сержантом, отличником боевой и политицской подготовки. Ему были доверены люди и техника…
Фермера, что называется, несло: как-никак, глава компании, собравшейся по серьезному случаю. Норицын кивнул в его сторону, подмигнул Пашке: «Повело кота на мясо…».
Сыграло, конечно, роль, что мужики к началу застолья были уже поддатые, — потому после третьей рюмки (за покойницу бабу Шуру) все как-то скомкалось, сломалось, и каждый стал толковать и куралесить по-своему. Пашка хотел подобраться к Таньке — но она ловко уходила, пересаживалась, не давалась взглядом, улыбалась в сторону. И приходилось сидеть, слушать гугню Ваньки Корчаги о том, как ему удалось в свое время демобилизоваться.
— Меня ротный не любил. Ну, не любил. Не знаю. И вот составляют списки на целину. Узнаю — меня нет. А ребятам сказали: в часть не вернетесь. Сразу на дембель. Бат-тюшки! А мне здесь до Нового года!.. Сижу в курилке, думаю, — и заходит комбат. Как дела, то-се… Всеж-ки уже старики. И вот я говорю: «Товарищ майор, как так получилось: товарищи уезжают на трудовой подвиг, а я остаюсь. Я комсомолец, а мне не дают внести вклад в закрома Родины. Так обидно!» У него бас густой был, командирский: «Что еще такое? В чем дело?!» — «Так нет меня в списках. Может, писарь пропустил, может, машинистка…». «Ну вот что: завтра утром скажешь ротному, что я приказал внести тебя в список. Захочет объясниться — пусть подойдет, я ему шею намылю…». О, как получилось! — ликующе закончил Ванька.
Пашка выдернулся из-за стола и побрел на кухню; тотчас явилась мать, села на табуретку.
— Дай-ко с тобой побуду. К бабушке сходил, помянул?
— Ага. И рюмочку оставил.
— Вот и ладно. Она возрадуется. Сегодня вообще день хороший. Она любила.
— Какой день?
— Как же! Великомученик Стратилат.[22] Он хороший был святой, змея убил. Тебе бабка не рассказывала?
— А, помню! — сказал Пашка. — Стратилат — грозами богат. Разве это правда? Даже не громыхнуло.
— Может, будет еще… Ты о чем с Юркой-то толковал?
— Так, болтали. Он все к тебе бегает?
— Ага! — мать тихонько засмеялась. — То он ко мне, то я к нему. Как получится. Как сладимся.
— Унеси вас лешак… Аборт-от без меня делала?
— Делала один… Хотела уж оставить: что, думаю, ты после армии вернешься ли, а я тут — кукуй остатнюю жизнь одна… Не решилась. Теперь уж, наверно, больше не получится, годы ведь… Надо внуков ждать. А, Паш?
— С Файкой-то, бабой его, больше не скандалите?
— Че скандалить, когда старые обе стали! Он ведь от нее все равно не уйдет: как же, семья! И ко мне не придет — от своего-то хозяйства в экую халупу! Пускай, как уж есть.
— Чего-то он на вид не больно веселый.
— Прибедняется маленько. Юрка не пропадет, он цопкий. Я потолкую, чтобы он тебя на работу взял.
— Да ну его, ма! Что я — батрак, что ли? Он же меня вылущит и высушит.
— Робить-то заставит, это придется. А куда больше пойдешь, Павлик? Здесь люди теперь только на свой прокорм работают, — да еще паи, землю делят. И без тебя есть кому мотней трясти. Юрка-то — он хоть при деле.
— Так толкуют — скоро таких, как он, снова к стенке становить начнут?
— Ну уж тогда, — помолчав, сказала мать, — лучше на всех нас атомную бомбу бросить. Чтобы всем один конец.
Они пошли в горницу. Там дядя Миша радостно кричал:
— Ка-эк я ево — э-раз! — и на калган! Поднимается, я — торц! Топтал ево, топтал… А через неделю оне с братаном, шофером вытрезвительским, меня хвать — и в ментовку. Давай метелить. Нет уж, шумлю, волки, давайте по закону, закон-от не для вас разве писан?
Окончательно пьяный Корчага все плел бодягу о своем дембеле.
— Нагнали срочников, на кажную дверь по посту с оуржием — не выпускают из вагонов, и все! Целый эшелон. Будто мы бандиты, а не дембеля. И вот стоим на станции, дышим в форточки. Подходит к вагону девчушка-цыганка, лет одиннадцать-двенадцать: «Солдат, хочешь посмотреть?» Трояк кинули — она подол задрала, а под ним ничего нет. Подержала сколько-то, опустила. «Давай еще!» Стояли-то всего ничего, а она полный подол денег утащила — ни за что, считай. А они тогда дороги-ие были!..
— Ну, тих-ха! — Габов стукнул вилкой по стакану. — Давайте-ко нальем, други мои, и выпьем за дорогих наших женьшын…
Вдруг на крыльце кто-то затопал; скрипнула дверь, человек прошел по сеням. Открылся темный проем, и новый гость вступил в избу.
— Привет честной компанье! — воскликнул он. — Что, не ждали? Картина Репина, ха-ха. Здорово, ракетчик! Или ты артиллерист? Да не, ракетчик, нынче все ракетчики!
— Проспался, шпынь! — буркнул дядя Юра. — Только тебя, знать-то, и не хватало!
— Кому-то, может, и шпынь, — блеснул глазами одутловатый парень с короткой прической, — а тебе Анатолий Сергеич, друг-земеля, хороший человек. Ну и сиди, и не вякай. А то — сам знаешь!
Стало тихо.
— Злорово, говорю, ракетчик! — Толька Пигалев сунул Пашке ладонь. — Чего насупился? Не узнал, что ли?
— Да узнал…
— Тогда налей, и выпьем за встречу. Должок-от помнишь?
— Какой еще должок?
— Ну-ну! Я ведь что… Было, прошло, хрен с ним… — он придвинул табуретку, подсел к Пашке. — Давай-ко… с приездом!
