И вот иду я по тропинке обратно к машине, рассуждаю о насекомых. А прямо рядом с ней еще один красавец–гриб стоит. Чуть припрятался за пеньком, но размером и статью солидный — грех не заметить. А я помню же — вот здесь я стоял, рядом, здесь еще мох ворошил — вон и следы остались. Как пропустил, непонятно. Прячутся они, будто живые и смышленые. Потому и радость такая, когда все–таки найдешь.
А он стоит, подбоченился — раз уж на глаза попался, чего теперь теряться. Теперь всю молодецкую стать показать нужно, очень это по–русски — назвался груздем, полезай в кузов. Да понаряднее полезай, с подвывертом, чтоб запомниться. Вот и мой новый знакомец — шляпа набекрень, нога изогнута, весь подбоченился — словно ухмыляется насмешливо, молодой лесной хулиган. А корень глубоко под пенек уходит, там — то ли нора, то ли просто расщелина. Вот я, страх от радости потеряв, туда руку и сунул. Было, правда, какое–то сомнение зябкое в душе, но уж азарт пересилил. Но ничего, обхватил корень ладонью да и вывернул с усилием и хрустом. Достал на поверхность, дух перевел — вроде без эксцессов обошлось. Стал чистить ножку ножом, от земли налипшей освобождать, а сам шагнул шаг в сторону — туда, где подо мхом нора и проходила. И наступил на змею…
Всегда это самое страшное — представить, как наступаешь на змею. Она ведь только в этом случае и кусает в основном. Потому всегда в резиновых сапогах ходишь. Чтобы не дай бог. Я и тут в резине был. Но и сквозь нее почувствовал всеми вдруг обострившимися чувствами, как она забилась под подошвой. Я всегда думал, что она извиваться начнет, скручиваться кольцами и кусать беспрестанно. Нет, забилась, как рыба, вытащенная на берег, мелкими такими судорогами, конвульсиями. И кусать никого не собиралась — ей бы лишь ускользнуть обратно в спасительную нору, вырваться, жизнь спасти.
Это я потом уже все понял. А тогда прыгнул в сторону метра на два, не выпустив, впрочем, гриба из рук. Прыгнул и чуть не стал мужчиной от ужаса во второй раз в жизни. Очень сильное чувство!
А Коля змей совсем не боится, спокойно ходит по лесу, по болоту как посуху. И медведей не боится, брал их пару десятков. А что еще меня удивляет в этом грубом деревенском мужике — пойдем с ним на рыбалку, так по дороге букетик ландышей наберет и домой потом жене несет…
Все это я почему–то быстро вспомнил, когда совсем близко к машине подошел. Где час назад ходил — смотрю, мох весь выдран, метрах на трех квадратных. И зверем пахнет. А я за грибной охотой и песни петь забыл. Забыл, что Коля говорил, смотри — осторожнее там, Миша ходит. Тут уж я запел во весь голос, мол, люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново. Лес очень удивился моему ору, покачал головами сосен, ухмыльнулся. Никого я поблизости не заметил, прыгнул в машину, благо рядом была, и поехал в деревню в сильных и благородных чувствах. А на заднем сиденье важно покачивались два огромных ведра с отборными боровиками.
Пора, наверное, Колину внешность описать. А то все словечки да внутренний мир. Прибаутки разные. Ехали как–то зимой на рыбалку в лютый мороз, под тридцать градусов было. Он и говорит:
— В прошлом году в такой же мороз тещу хоронил.
— Тяжело, наверное, было, — я рулю, но разговор поддерживаю.
— Еще как, землю кострами грели да ломами долбили. Да камни огромные ковыряли — то–то радость, — как–то не очень много трагизма в его голосе. В этом весь Коля — неожиданный. Вроде про печальное, а сидит, усмехается своим мыслям:
— Глубоко маму закопал. Не вылезет теперь…
Внешность у Коли такая же обманчивая, как и внутренность. Нутро же его хитрое просвечивает сквозь голубые глаза. Вроде сидит серьезный, а в глазах всегда — хитрый блеск. И любопытство. Коля очень до всего нового жаден. Хоть и пожил сам немало, а по–детски удивляется:
— Да ты чо?! Да не может быть!
И пустяк вроде рассказываешь какой, про Интернет там, про политику — слушает внимательно. А потом сам начинает говорить пустячные вещи:
— Пошли мы с братом на медведя. Поле вспахали предварительно, овсом засадили. Лабаз наладили. И пошли. Ночь лунная была, тихая. И глядим — пять медведей разного размера на поле вышли. А один — огромный. И весь седой. Мы его захотели взять. А он пасется — и не подходит на выстрел. Как будто знает. Не достать, и все. Мне брат говорит — иди, мол, по канаве заросшей, с той стороны, шумни маленько. Он от тебя ко мне пойдет. Я пошел.
— Без ружья? — я весь внимание, интересно мне это, ни разу не был.
— Ружье–то одно на двоих. Пошел я, пошел потихоньку по канаве. Обошел почти поле. Немного там пошуршал. Смотрю — а медведь не от меня, а ко мне. Ну тут я немного струхнул. Но виду себе не подаю, иду от него. И он тоже не торопится. Так проводил меня до места, где предел выстрелу, повернулся и обратно. Как знал. Так мы и не взяли никого тогда…
Я восхищен, а он лишь посмеивается. Но не врет — вон сколько фотографий с убитыми медведями. Самая главная — где Коля медвежью лапу себе на голову положил, ладонью на затылок. А когти до самого Колиного подбородка свисают. Вот и подумаешь.
— Не, я не боюсь. Ни медведей, ни змей. Я вообще — счастливый. Столько зверья за жизнь повидал! Столько рыбы поймал! Дай другому Бог!
Я люблю париться с Колей в его бане. Баня у него отменная. Лучшая, что я за жизнь пробовал. Парилка с мыльным отделением вместе. Стены бревенчатые, подкопченные. Между ними — мох. Под нижними венцами, под порогом — береста. Все по–умному, по–старому. Огонь через камни проходит. Потому первый ковш воды на каменку — чтобы сажа слетела. Зато потом пар такой горячий, чистый и легкий, что часами в бане сидишь. Ни усталости, ни напряжения — сплошное удовольствие. Да еще прорубь большая выбрана в десяти метрах — бежишь туда, к тропинке ступнями примерзая, и по лесенке — в черную воду. Жуть, а удовольствие такое, что заново рождаешься каждый раз. И — опять в жаркое чрево…
Над банной дверью висит дощечка выскобленная, на ней — карельские слова, записаны как стихотворение, столбиком.
— Коля, чего написано? — спрашиваю.
— Когда сам прочитать сумеешь — тогда и у тебя баня хорошая получится, — смеется над моей русскостью, но не зло, по–братски как–то.
Я в баню, бывает, опоздаю на час — пока со своей заимки по сугробам выберусь, так и тут Коля подденет:
— Русский час — два часа, — говорит.
Паримся мы долго. Раз по пять ныряем в прорубь. Хлещемся веником. Мылом да шампунем Коля брезгует:
— Зачем мне эта химия. Я и так пять раз на неделе парюсь. Да купаюсь столько же. Куда мне?
После бани идем ужинать. Никогда он меня не отпустит, не угостив. Как не отнекиваюсь. Но уж устоять трудно. Таня, жена его, выставит на стол из печки калитки ржаные с картошкой. Или ряпушки полную сковороду. Или щуку сегодняшнюю жареную. Или котлетки из лося… Или сало домашнее, самодельное.
— Не, наврал, — смеется, радостный, — сало в магазине купил, белорусское.
Я его тоже как–то раз хорошо поддел. Привез с Белого моря кусок семги угостить. Он попробовал:
— Не, — говорит, — слишком жирная. Я нашу щуку больше люблю.
Через полгода я опять на север съездил. И уж такая мне семужка попалась отличная, восьми килограммов весу. Посолили ее, да и растаяла во рту, родителям лишь досталось. И приехал я к Коле, рассказываю ему, какая семга вкусная была, сказочная просто, мясом оранжевая, соком текущая, вкуса неземного.
— А мне чего не привез попробовать, — Коля аж обиделся слегка.
— Так ты же не любишь, — говорю.
— Кто сказал «не люблю», — от удивления у него щелки глаз приоткрылись широко.
— Да ты сам полгода назад сказал. Щуку, говорил, больше любишь!
Водки Коля совсем не пьет. Ни капли. А уж раньше пил крепко. На трактор, говорит, залезть не мог. Но понял потом — или пить, или жить. В деревне дома наполовину — или кривые да опущенные — пьют там беспробудно. Или нарядные да веселые — там уже свое отпили. А Коля теперь только воду из–под крана употребляет — у него в колодец насос опущен, она живая льется. Да еще чаю много — какой карел без чая.
— А тебе можно еще пока, — говорит. — Еще здоровье позволяет. Но уже недолго…
Вот такая у Коли внешность — маленькая, крепкая, хитрая маленькими мудрыми глазами. Да и внутренность у него такая же, неглупая. Есть там змей…
Три года он не показывал мне это озеро. Все отнекивался — я сам, говорит, не могу сейчас, а один ты не найдешь. Или на другое какое пошлет. Или на зимнюю рыбалку возьмет да протащит на лыжах по паре ламб через сугробы. И за день поклевки не увидишь — сам перестанешь проситься. Наконец сдался. Собирайся, съездим на выходных, — совсем печально сказал. А было от чего печалиться — будто царевну заповедную незваному гостю показывал. А она такая красавица да скромница — лишний раз подуть страшно — как бы не навредить. Но ветерок ничего, не боится, то и дело ласкает водную гладь, спустившись с высоких сопок, что строгой стражей стоят вокруг.
