Поэтому он тотчас же приказал проводить сюда господина военного судью и коротко бросил Шпирауге, скрывшемуся в соседнюю комнату:
— Ждать!
Доктор Познанский вошел в застегнутой доверху шинели, с фуражкой и перчатками в руках. Он был тщательно выбрит, но, по-видимому, не выспался: глаза были обведены красной каемкой. Слегка сутулясь, он растерянно глядел из-за толстых очков.
Они пожали друг другу руки, и Познанский сначала выразил сожаление по поводу того, что ему не довелось до сих пор обозреть самую красивую комнату в Мервинске.
— Лепной потолок, — продолжал Познанский, опустившись в большое удобное кресло рококо и откинув голову назад, — лепной потолок работы неплохих мастеров. — Он голову дает на отсечение, что итальянцы, вылепившие восхитительный потолок в церкви св. Михаила в Вильно, вложили свое мастерство и в этот небесный свод. Не правда ли?
Скажите пожалуйста, а он, фон Бреттшнейдер, за недосугом до сих пор этого не приметил! В самом деле, по зеленовато-серебристому потолку тянулась ткань изящно переплетающихся, но давно покрывшихся копотью лепных украшений: орнамент из белых петель, жгутов и выпуклых рельефов.
— Да, — откашлялся Познанский, — вот как живете вы, господа из комендатуры. У нас — сосновые письменные столы «made in Merwinsk». А вы-то восседаете за столами из орехового дерева, упираясь ногами в искусную резьбу.
На что фон Бреттшнейдер сухо заметил:
— Да ведь с полу дует. — Затем он угловатым жестом предложил гостю закурить.
Познанский попросил разрешения взять одну из тех толстых сигар, которые так хорошо подходили к его фигуре сатира.
— Я пришел, разумеется, — начал он, затянувшись несколько раз, — по поводу этого русского, который уже причинил нам столько хлопот.
— Что и говорить, — возразил Бреттшнейдер, вспомнив об одной поездке верхом и похвалив себя за свою проницательность.
— Ведь вы вряд ли заинтересованы в том, господин ротмистр, — благодушно продолжал Познанский, — чтобы сделаться заклятым врагом его превосходительства?
Со стороны Познанского это был неправильный тактический ход. Ибо его представление о Бреттшнейдере как о кровожадном садисте, выражаясь его же крепким словцом, было совершенно неправильно.
— Я исполняю свои служебные обязанности и несу ответственность за их последствия, — не задумываясь, ответил гусар, высоко подняв брови.
— Конечно, конечно, — примиряюще сказал Познанский. — Никто и не думает иначе. Но когда его превосходительство уезжал, он предупредил о назначенной на половину пятого беседе с Шиффенцаном. А ведь телеграмма пришла в половине четвертого, не правда ли?
«Разве управление телеграфа имеет право давать справки подобного рода?» — спросил себя Бреттшнейдер.
— Следовательно, она была подана, — продолжал Познанский, — по крайней мере за два часа до того, как его превосходительство имел возможность столковаться по этому делу с господином генерал-майором. Может статься, конечно, что господин генерал-майор привел затем такие основательные доводы в пользу выполнения приговора, что его превосходительство сдался. Правда, на это рассчитывать почти не приходится: достаточно заглянуть в дело, и становится ясно как день, что наше первоначальное решение нелепо, основано на ложной предпосылке и потому недействительно; соображение, которое уже само по себе, на мой взгляд, должно опровергнуть все военно-политические возражения господина генерал-квартирмейстера. (Побледнев, он вдруг подумал про себя: а мое скромное мнение в данном случае тоже сыграло кое-какую роль — ибо кто же составил приговор? Я! Кто изощрялся в юридической премудрости по этому поводу? Я! Кто несет за это моральную ответственность и страдает от этого? Трижды я!) Его превосходительство, — продолжает он вслух, обливаясь потом, — обещал протелеграфировать нам о благополучном исходе беседы. Но вот, подите ж, провода свернулись узлом, и телеграммы пока что хрипят под снегом.
Бреттшнейдер взял трубку и поручил унтер-офицеру Лангерману узнать, когда примерно будет устранена неисправность и возобновится телеграфная связь. Затем он обратился к Познанскому:
— По существу меня это не касается, — и он усиленно затянулся трубкой, чтобы разжечь голландский табак, — ибо приказ, данный мне, гласит об исполнении приговора в двадцать четыре часа: вся ответственность падает на генерал-майора Шиффенцана.
— Да, — подтвердил Познанский дружелюбно и пытливо, глядя большими круглыми глазами на своего визави, — но в конечном счете на этой ниточке держится человеческая жизнь, и если бы потом оказалось, что отсрочка была возможна и даже необходима, то последствия все же могли бы оказаться неприятными. Видите ли, господин ротмистр, — и он интимно наклонился вперед, — чтобы пресечь подобные прецеденты в будущем, его превосходительство дойдет до его величества. Военный кабинет затребует дело и, поскольку оно у нас, получит его. Если последней бумажкой при деле будет телеграмма его превосходительства — «Не принимать никаких шагов до моего возвращения», с пометкой на ней: «Распоряжение не могло быть выполнено, ибо на основании прилагаемого приказа, комендатура Мервинска немедленно изъяла субъекта дела, Папроткина, или Бьюшева»…
— Скажем, Бьюшева, — небрежно заметил Бреттшнейдер, — бросим говорить намеками. Я прекрасно все понимаю. Я не вижу никаких оснований к тому, чтобы оказывать особые услуги его превосходительству, ибо он несколько раз отвратительно со мной обошелся. В чем дело? На черта он мне сдался! Сейчас он разыгрывает генерала, а я — ротмистра, но когда мы снимем с себя мундир, — а в один прекрасный день это так или иначе случится, — он опять станет помещиком в своем бранденбургском именьишке, я же буду младшим совладельцем фирмы — «Бреттшнейдер и Сыновья», небезызвестного вам крупного акционерного предприятия — в нем тысяча двести, а то и все две тысячи четыреста рабочих — и буду опять заниматься прокаткой труб и железных балок.
(«Акционерное общество „Бреттшнейдер и Сыновья!“» — подумал Познанский и мысленно хлопнул себя рукой по лбу, — как же это он не вспомнил об этом?)
— Мое дворянство недавнего происхождения, — продолжал Бреттшнейдер, — и цена ему небольшая, он же — дворянин с незапамятных времен. Но, господин военный судья, скажите положа руку на сердце, придаем ли мы с вами столь уж большое значение этому дворянству? На месте моего отца я тоже принял бы это пожалование в дворянство. Почему бы и нет? В Германии это сильно облегчает жизнь, как, скажем, еврею — вы уж извините — крещение, но ведь это не значит второй раз родиться.
И будь еще я настолько глуп, чтобы вздумать стать профессионалом-военным, я бы, вероятно, тоже в конце концов дослужился до «превосходительства», но, уверяю вас, завод Бреттшнейдера в Мюнстере много привлекательнее — в этом можете на меня положиться. Ведь дело ясно, — прибавил он, — Фон Лихов — консерватор, а я национал-либерал, то есть в конечном счете тоже консерватор. Разумеется, ему ничего не стоило быть со мною вежливее и любезнее в тех двух случаях, когда мы встретились с ним. Но тут-то и открывается пропасть между нами, господин адвокат, — почему бы мне прямо не высказать этого? Он — представитель земельной аристократии, я — промышленного капитала. Отлично.
С незапамятных времен его группа играет первую скрипку в Центральной Европе, России, Италии и в особенности у нас. Как бесспорный исконный дворянин, он может позволить себе мягкость в обращении, великодушие, может бороться за этого русского. До сих пор все отлично. А теперь прикиньте, милостивый государь. Война впервые показала, как бессильна эта земельная знать. Стоило Англии закрыть лавочку — и готово: ни мяса, ни сала, ни кормов, ни зерна, не говоря уже о картофеле. Несмотря на пошлины и премии, на отозвание с фронта «незаменимых», на отпуска сельскохозяйственным рабочим — все пошло прахом. Зато индустрия — то есть мы, милостивый государь, — мы справляемся со своими задачами. Пора развенчать эту старую помещичью клику и положить конец ее господству в Пруссии! О, вы еще увидите, как вся эта братия, все эти Лиховы и прочие джентльмены, станут обороняться! Когтями и зубами, дубинками и топорами! Все это разразится внезапно для бога и людей. Помяните мое слово!
И затем, уверенно откинувшись на спинку стула, Фриц Бреттшнейдер холодно, не замечая удивления Познанского, вернулся к предмету беседы:
— Вам нужна отсрочка? Я сразу говорю вам — почему бы не предоставить вам этот шанс на выигрыш? Телеграмма приказывает: доложить об исполнении приговора сегодня до половины четвертого. В состоянии ли я сделать это? Ясно, не в состоянии. И так как мой рачительный унтер-офицер Лангерман все еще не докладывает мне о том, скоро ли будет исправлено повреждение, то ручаюсь — сегодня оно исправлено не будет. Быть может, связь возобновится завтра утром, быть может, еще и сегодня ночью. Если генерал протелеграфирует, что переубедил Шиффенцана, русский останется в живых. Если завтра до полудня я не получу никаких известий, то вместо того, чтобы расстрелять его сегодня в три, я сделаю это завтра в три. Если бы вам понадобилась дальнейшая отсрочка — пока провода еще не будут исправлены — пожалуйста; стоит только позвонить мне. Но как только я получу возможность сообщить в «Обер-Ост»: то, что надлежало исполнить, исполнено — я сделаю это и приведу приговор в исполнение. Уж будьте уверены! Ведь дело-то имеешь с Шиффенцаном.
